Parallel Corpus


Book Name Notes from Underground Записки из подполья
Book Language en ru
Is Translation? true false
Total Chapters 21 21
Author Fyodor Dostoevsky Федор Михайлович Достоевский
Source http://originalbook.ru/ http://originalbook.ru/



Chapter - 1

PART I. Underground - Chapter I ПОДПОЛЬЕ - Глава I
I am a sick man… . I am a spiteful man. Я человек больной… Я злой человек.
I am an unattractive man. Непривлекательный я человек.
I believe my liver is diseased. Я думаю, что у меня болит печень.
However, I know nothing at all about my disease, and do not know for certain what ails me. Впрочем, я ни шиша не смыслю в моей болезни и не знаю наверно, что у меня болит.
I don’t consult a doctor for it, and never have, though I have a respect for medicine and doctors. Я не лечусь и никогда не лечился, хотя медицину и докторов уважаю.
Besides, I am extremely superstitious, sufficiently so to respect medicine, anyway (I am well-educated enough not to be superstitious, but I am superstitious). К тому же я еще и суеверен до крайности; ну, хоть настолько, чтоб уважать медицину. (Я достаточно образован, чтоб не быть суеверным, но я суеверен).
No, I refuse to consult a doctor from spite. Нет-с, я не хочу лечиться со злости.
That you probably will not understand. Вот этого, наверно, не изволите понимать.
Well, I understand it, though. Ну-с, а я понимаю.
Of course, I can’t explain who it is precisely that I am mortifying in this case by my spite: I am perfectly well aware that I cannot “pay out” the doctors by not consulting them; I know better than anyone that by all this I am only injuring myself and no one else. Я, разумеется, не сумею вам объяснить, кому именно я насолю в этом случае моей злостью; я отлично хорошо знаю, что и докторам я никак не смогу «нагадить» тем, что у них не лечусь; я лучше всякого знаю, что всем этим я единственно только себе поврежу и никому больше.
But still, if I don’t consult a doctor it is from spite. Но все-таки, если я не лечусь, так это со злости.
My liver is bad, well — let it get worse! Печенка болит, так вот пускай же ее еще крепче болит!
I have been going on like that for a long time — twenty years. Я уже давно так живу — лет двадцать.
Now I am forty. Теперь мне сорок.
I used to be in the government service, but am no longer. Я прежде служил, а теперь не служу.
I was a spiteful official. Я был злой чиновник.
I was rude and took pleasure in being so. Я был груб и находил в этом удовольствие.
I did not take bribes, you see, so I was bound to find a recompense in that, at least. Ведь я взяток не брал, стало быть, должен же был себя хоть этим вознаградить.
(A poor jest, but I will not scratch it out. (Плохая острота; но я ее не вычеркну.
I wrote it thinking it would sound very witty; but now that I have seen myself that I only wanted to show off in a despicable way, I will not scratch it out on purpose!) Я ее написал, думая, что выйдет очень остро; а теперь, как увидел сам, что хотел только гнусно пофорсить, — нарочно не вычеркну!)
When petitioners used to come for information to the table at which I sat, I used to grind my teeth at them, and felt intense enjoyment when I succeeded in making anybody unhappy. Когда к столу, у которого я сидел, подходили, бывало, просители за справками, — я зубами на них скрежетал и чувствовал неумолимое наслаждение, когда удавалось кого-нибудь огорчить.
I almost did succeed. Почти всегда удавалось.
For the most part they were all timid people — of course, they were petitioners. Большею частию все был народ робкий: известно — просители.
But of the uppish ones there was one officer in particular I could not endure. Но из фертов я особенно терпеть не мог одного офицера.
He simply would not be humble, and clanked his sword in a disgusting way. Он никак не хотел покориться и омерзительно гремел саблей.
I carried on a feud with him for eighteen months over that sword. У меня с ним полтора года за эту саблю война была.
At last I got the better of him. Я наконец одолел.
He left off clanking it. Он перестал греметь.
That happened in my youth, though. Впрочем, это случилось еще в моей молодости.
But do you know, gentlemen, what was the chief point about my spite? Но знаете ли, господа, в чем состоял главный пункт моей злости?
Why, the whole point, the real sting of it lay in the fact that continually, even in the moment of the acutest spleen, I was inwardly conscious with shame that I was not only not a spiteful but not even an embittered man, that I was simply scaring sparrows at random and amusing myself by it. Да в том-то и состояла вся штука, в том-то и заключалась наибольшая гадость, что я поминутно, даже в минуту самой сильнейшей желчи, постыдно сознавал в себе, что я не только не злой, но даже и не озлобленный человек, что я только воробьев пугаю напрасно и себя этим тешу.
I might foam at the mouth, but bring me a doll to play with, give me a cup of tea with sugar in it, and maybe I should be appeased. У меня пена у рта, а принесите мне какую-нибудь куколку, дайте мне чайку с сахарцем, я, пожалуй, и успокоюсь.
I might even be genuinely touched, though probably I should grind my teeth at myself afterwards and lie awake at night with shame for months after. Даже душой умилюсь, хоть уж, наверно, потом буду вам на себя скрежетать зубами и от стыда несколько месяцев страдать бессонницей.
That was my way. Таков уж мой обычай.
I was lying when I said just now that I was a spiteful official. Это я наврал про себя давеча, что я был злой чиновник.
I was lying from spite. Со злости наврал.
I was simply amusing myself with the petitioners and with the officer, and in reality I never could become spiteful. Я просто баловством занимался и с просителями и с офицером, а в сущности никогда не мог сделаться злым.
I was conscious every moment in myself of many, very many elements absolutely opposite to that. Я поминутно сознавал в себе много-премного самых противоположных тому элементов.
I felt them positively swarming in me, these opposite elements. Я чувствовал, что они так и кишат во мне, эти противоположные элементы.
I knew that they had been swarming in me all my life and craving some outlet from me, but I would not let them, would not let them, purposely would not let them come out. Я знал, что они всю жизнь во мне кишели и из меня вон наружу просились, но я их не пускал, не пускал, нарочно не пускал наружу.
They tormented me till I was ashamed: they drove me to convulsions and — sickened me, at last, how they sickened me! Они мучили меня до стыда; до конвульсий меня доводили и — надоели мне наконец, как надоели!
Now, are not you fancying, gentlemen, that I am expressing remorse for something now, that I am asking your forgiveness for something? Уж не кажется ли вам, господа, что я теперь в чем-то перед вами раскаиваюсь, что я в чем-то у вас прощенья прошу?..
I am sure you are fancying that… However, I assure you I do not care if you are… . It was not only that I could not become spiteful, I did not know how to become anything; neither spiteful nor kind, neither a rascal nor an honest man, neither a hero nor an insect. Я уверен, что вам это кажется… А впрочем, уверяю вас, что мне все равно, если и кажется… Я не только злым, но даже и ничем не сумел сделаться: ни злым, ни добрым, ни подлецом, ни честным, ни героем, ни насекомым.
Now, I am living out my life in my corner, taunting myself with the spiteful and useless consolation that an intelligent man cannot become anything seriously, and it is only the fool who becomes anything. Теперь же доживаю в своем углу, дразня себя злобным и ни к чему не служащим утешением, что умный человек и не может серьезно чем-нибудь сделаться, а делается чем-нибудь только дурак.
Yes, a man in the nineteenth century must and morally ought to be pre-eminently a characterless creature; a man of character, an active man is pre-eminently a limited creature. Да-с, умный человек девятнадцатого столетия должен и нравственно обязан быть существом по преимуществу бесхарактерным; человек же с характером, деятель, — существом по преимуществу ограниченным.
That is my conviction of forty years. Это сорокалетнее мое убеждение.
I am forty years old now, and you know forty years is a whole lifetime; you know it is extreme old age. Мне теперь сорок лет, а ведь сорок лет — это вся жизнь; ведь это самая глубокая старость.
To live longer than forty years is bad manners, is vulgar, immoral. Дальше сорока лет жить неприлично, пошло, безнравственно!
Who does live beyond forty? Answer that, sincerely and honestly I will tell you who do: fools and worthless fellows. Кто живет дольше сорока лет, — отвечайте искренно, честно?
I tell all old men that to their face, all these venerable old men, all these silver-haired and reverend seniors! Я всем старцам это в глаза скажу, всем этим почтенным старцам, всем этим сребровласым и благоухающим старцам!
I tell the whole world that to its face! Всему свету в глаза скажу!
I have a right to say so, for I shall go on living to sixty myself. Я имею право так говорить, потому что сам до шестидесяти лет доживу.
To seventy! До семидесяти лет проживу!
To eighty!… Stay, let me take breath… You imagine no doubt, gentlemen, that I want to amuse you. До восьмидесяти лет проживу!.. Постойте! Дайте дух перевести… Наверно, вы думаете, господа, что я вас смешить хочу?
You are mistaken in that, too. Ошиблись и в этом.
I am by no means such a mirthful person as you imagine, or as you may imagine; however, irritated by all this babble (and I feel that you are irritated) you think fit to ask me who I am — then my answer is, I am a collegiate assessor. Я вовсе не такой развеселый человек, как вам кажется или как вам, может быть, кажется; впрочем, если вы, раздраженные всей этой болтовней (а я уже чувствую, что вы раздражены), вздумаете спросить меня: кто ж я таков именно?
I was in the service that I might have something to eat (and solely for that reason), and when last year a distant relation left me six thousand roubles in his will I immediately retired from the service and settled down in my corner. Я служил, чтоб было что-нибудь есть (но единственно для этого), и когда прошлого года один из отдаленных моих родственников оставил мне шесть тысяч рублей по духовному завещанию, я тотчас же вышел в отставку и поселился у себя в углу.
I used to live in this corner before, but now I have settled down in it. Я и прежде жил в этом углу, но теперь я поселился в этом углу.
My room is a wretched, horrid one in the outskirts of the town. Комната моя дрянная, скверная, на краю города.
My servant is an old country- woman, ill-natured from stupidity, and, moreover, there is always a nasty smell about her. Служанка моя — деревенская баба, старая, злая от глупости, и от нее к тому же всегда скверно пахнет.
I am told that the Petersburg climate is bad for me, and that with my small means it is very expensive to live in Petersburg. Мне говорят, что климат петербургский мне становится вреден и что с моими ничтожными средствами очень дорого в Петербурге жить.
I know all that better than all these sage and experienced counsellors and monitors… . But I am remaining in Petersburg; I am not going away from Petersburg! Я все это знаю, лучше всех этих опытных и премудрых советчиков и покивателей А впрочем: о чем может говорить порядочный человек с наибольшим удовольствием?
I am not going away because… ech! Ответ: о себе. Ну так и я буду говорить о себе.


Chapter - 2

PART I. Underground - Chapter II ПОДПОЛЬЕ - Глава II
I want now to tell you, gentlemen, whether you care to hear it or not, why I could not even become an insect. I tell you solemnly, that I have many times tried to become an insect. But I was not equal even to that. Мне теперь хочется рассказать вам, господа, желается иль не желается вам это слышать, почему я даже и насекомым не сумел сделаться.
I swear, gentlemen, that to be too conscious is an illness — a real thorough-going illness. Скажу вам торжественно, что я много раз хотел сделаться насекомым.
For man’s everyday needs, it would have been quite enough to have the ordinary human consciousness, that is, half or a quarter of the amount which falls to the lot of a cultivated man of our unhappy nineteenth century, especially one who has the fatal ill-luck to inhabit Petersburg, the most theoretical and intentional town on the whole terrestrial globe. Но даже и этого не удостоился. Клянусь вам, господа, что слишком сознавать — это болезнь, настоящая, полная болезнь. Для человеческого обихода слишком было бы достаточно обыкновенного человеческого сознания, то есть в половину, в четверть меньше той порции, которая достается на долю развитого человека нашего несчастного девятнадцатого столетия и, сверх того, имеющего сугубое несчастье обитать в Петербурге, самом отвлеченном и умышленном городе на всем земном шаре.
(There are intentional and unintentional towns.) (Города бывают умышленные и неумышленные).
It would have been quite enough, for instance, to have the consciousness by which all so-called direct persons and men of action live. Совершенно было бы довольно, например, такого сознания, которым живут все так называемые непосредственные люди и деятели.
I bet you think I am writing all this from affectation, to be witty at the expense of men of action; and what is more, that from ill-bred affectation, I am clanking a sword like my officer. Бьюсь об заклад, вы думаете, что я пишу все это из форсу, чтоб поострить насчет деятелей, да еще из форсу дурного тона гремлю саблей, как мой офицер.
But, gentlemen, whoever can pride himself on his diseases and even swagger over them? Но, господа, кто же может своими же болезнями тщеславиться, да еще ими форсить?
Though, after all, everyone does do that; people do pride themselves on their diseases, and I do, may be, more than anyone. Впрочем, что ж я? — все это делают; болезнями-то и тщеславятся, а я, пожалуй, и больше всех.
We will not dispute it; my contention was absurd. Не будем спорить; мое возражение нелепо.
But yet I am firmly persuaded that a great deal of consciousness, every sort of consciousness, in fact, is a disease. Но все-таки я крепко убежден, что не только очень много сознания, но даже и всякое сознание болезнь.
I stick to that. Я стою на том.
Let us leave that, too, for a minute. Оставим и это на минуту.
Tell me this: why does it happen that at the very, yes, at the very moments when I am most capable of feeling every refinement of all that is “sublime and beautiful,” as they used to say at one time, it would, as though of design, happen to me not only to feel but to do such ugly things, such that… Well, in short, actions that all, perhaps, commit; but which, as though purposely, occurred to me at the very time when I was most conscious that they ought not to be committed. Скажите мне вот что: отчего так бывало, что, как нарочно, в те самые, да, в те же самые минуты, в которые я наиболее способен был сознавать все тонкости «всего прекрасного и высокого», Я, например, ужасно самолюбив. Я мнителен и обидчив, как горбун или карлик, но, право, бывали со мною такие минуты, что если б случилось, что мне бы дали пощечину, то, может быть, я был бы даже и этому рад.
The more conscious I was of goodness and of all that was “sublime and beautiful,” the more deeply I sank into my mire and the more ready I was to sink in it altogether. But the chief point was that all this was, as it were, not accidental in me, but as though it were bound to be so. It was as though it were my most normal condition, and not in the least disease or depravity, so that at last all desire in me to struggle against this depravity passed. Говорю серьезно: наверно, я бы сумел отыскать и тут своего рода наслаждение, разумеется, наслаждение отчаяния, но в отчаянии-то и бывают самые жгучие наслаждения, особенно когда уж очень сильно сознаешь безвыходность своего положения.
It ended by my almost believing (perhaps actually believing) that this was perhaps my normal condition. But at first, in the beginning, what agonies I endured in that struggle! А тут при пощечине-то — да тут так и придавит сознание о том, в какую мазь тебя растерли.
I did not believe it was the same with other people, and all my life I hid this fact about myself as a secret. Главное же, как ни раскидывай, а все-таки выходит, что всегда я первый во всем виноват выхожу и, что всего обиднее, без вины виноват и, так сказать, по законам природы.
I was ashamed (even now, perhaps, I am ashamed): I got to the point of feeling a sort of secret abnormal, despicable enjoyment in returning home to my corner on some disgusting Petersburg night, acutely conscious that that day I had committed a loathsome action again, that what was done could never be undone, and secretly, inwardly gnawing, gnawing at myself for it, tearing and consuming myself till at last the bitterness turned into a sort of shameful accursed sweetness, and at last — into positive real enjoyment! Потому, во-первых, виноват, что я умнее всех, которые меня окружают. (Я постоянно считал себя умнее всех, которые меня окружают, и иногда, поверите ли, даже этого совестился. По крайней мере, я всю жизнь смотрел как-то в сторону и никогда не мог смотреть людям прямо в глаза).
Yes, into enjoyment, into enjoyment! I insist upon that. I have spoken of this because I keep wanting to know for a fact whether other people feel such enjoyment? Потому, наконец, виноват, что если б и было во мне великодушие, то было бы только мне же муки больше от сознания всей его бесполезности.
I will explain; the enjoyment was just from the too intense consciousness of one’s own degradation; it was from feeling oneself that one had reached the last barrier, that it was horrible, but that it could not be otherwise; that there was no escape for you; that you never could become a different man; that even if time and faith were still left you to change into something different you would most likely not wish to change; or if you did wish to, even then you would do nothing; because perhaps in reality there was nothing for you to change into. Я ведь, наверно, ничего бы не сумел сделать из моего великодушия: ни простить, потому что обидчик, может, ударил меня по законам природы, а законов природы нельзя прощать; ни забыть, потому что хоть и законы природы, а все-таки обидно. Наконец, если б даже я захотел быть вовсе невеликодушным, а напротив, пожелал бы отмстить обидчику, то я и отмстить ни в чем никому бы не мог, потому что, наверно, не решился бы что-нибудь сделать, если б даже и мог.
And the worst of it was, and the root of it all, that it was all in accord with the normal fundamental laws of over-acute consciousness, and with the inertia that was the direct result of those laws, and that consequently one was not only unable to change but could do absolutely nothing. Отчего не решился бы? Об этом мне хочется сказать два слова особо.


Chapter - 3

PART I. Underground - Chapter III ПОДПОЛЬЕ - Глава III
With people who know how to revenge themselves and to stand up for themselves in general, how is it done? Ведь у людей, умеющих за себя отомстить и вообще за себя постоять, — как это, например, делается?
Why, when they are possessed, let us suppose, by the feeling of revenge, then for the time there is nothing else but that feeling left in their whole being. Ведь их как обхватит, положим, чувство мести, так уж ничего больше во всем их существе на это время и не останется, кроме этого чувства.
Such a gentleman simply dashes straight for his object like an infuriated bull with its horns down, and nothing but a wall will stop him. Такой господин так и прет прямо к цели, как взбесившийся бык, наклонив вниз рога, и только разве стена его останавливает.
(By the way: facing the wall, such gentlemen — that is, the “direct” persons and men of action — are genuinely nonplussed. (Кстати: перед стеной такие господа, то есть непосредственные люди и деятели, искренно пасуют.
For them a wall is not an evasion, as for us people who think and consequently do nothing; it is not an excuse for turning aside, an excuse for which we are always very glad, though we scarcely believe in it ourselves, as a rule. Для них стена — не отвод, как например для нас, людей думающих, а следственно, ничего не делающих; не предлог воротиться с дороги, предлог, в который наш брат обыкновенно и сам не верит, но которому всегда очень рад.
No, they are nonplussed in all sincerity. Нет, они пасуют со всею искренностью.
The wall has for them something tranquillising, morally soothing, final — maybe even something mysterious… but of the wall later.) Стена имеет для них что-то успокоительное, нравственно-разрешающее и окончательное, пожалуй, даже что-то мистическое… Но об стене после).
Well, such a direct person I regard as the real normal man, as his tender mother nature wished to see him when she graciously brought him into being on the earth. I envy such a man till I am green in the face. Ну-с, такого-то вот непосредственного человека я и считаю настоящим, нормальным человеком, каким хотела его видеть сама нежная мать — природа, любезно зарождая его на земле.
He is stupid. I am not disputing that, but perhaps the normal man should be stupid, how do you know? Я такому человеку до крайней желчи завидую.
Perhaps it is very beautiful, in fact. Он глуп, я в этом с вами не спорю, но, может быть, нормальный человек и должен быть глуп, почему вы знаете?
And I am the more persuaded of that suspicion, if one can call it so, by the fact that if you take, for instance, the antithesis of the normal man, that is, the man of acute consciousness, who has come, of course, not out of the lap of nature but out of a retort (this is almost mysticism, gentlemen, but I suspect this, too), this retort-made man is sometimes so nonplussed in the presence of his antithesis that with all his exaggerated consciousness he genuinely thinks of himself as a mouse and not a man. И я тем более убежден в злом, так сказать, подозрении, что если, например, взять антитез нормального человека, то есть человека усиленно сознающего, вышедшего, конечно, не из лона природы, а из реторты (это уже почти мистицизм, господа, но я подозреваю и это), то этот ретортный человек до того иногда пасует перед своим антитезом, что сам себя, со всем своим усиленным сознанием, добросовестно считает за мышь, а не за человека.
It may be an acutely conscious mouse, yet it is a mouse, while the other is a man, and therefore, et caetera, et caetera. And the worst of it is, he himself, his very own self, looks on himself as a mouse; no one asks him to do so; and that is an important point. Пусть это и усиленно сознающая мышь, но все-таки мышь, а тут человек, а следственно… и проч. И, главное, он сам, сам ведь считает себя за мышь; его об этом никто не просит; а это важный пункт.
Now let us look at this mouse in action. Взглянем же теперь на эту мышь в действии.
Let us suppose, for instance, that it feels insulted, too (and it almost always does feel insulted), and wants to revenge itself, too. Положим, например, она тоже обижена (а она почти всегда бывает обижена) и тоже желает отомстить.
There may even be a greater accumulation of spite in it than in L’HOMME DE LA NATURE ET DE LA VERITE. Злости-то в ней, может, еще и больше накопится, чем в l'homme de la nature et de la vèrité.
The base and nasty desire to vent that spite on its assailant rankles perhaps even more nastily in it than in L’HOMME DE LA NATURE ET DE LA VERITE. Продолжаю спокойно о людях с крепкими нервами, не понимающих известной утонченности наслаждений.
For through his innate stupidity the latter looks upon his revenge as justice pure and simple; while in consequence of his acute consciousness the mouse does not believe in the justice of it. To come at last to the deed itself, to the very act of revenge. Эти господа при иных казусах, например, хотя и ревут, как быки, во все горло, хоть это, положим, и приносит им величайшую честь, но, как уже сказал я, перед невозможностью они тотчас смиряются.
Apart from the one fundamental nastiness the luckless mouse succeeds in creating around it so many other nastinesses in the form of doubts and questions, adds to the one question so many unsettled questions that there inevitably works up around it a sort of fatal brew, a stinking mess, made up of its doubts, emotions, and of the contempt spat upon it by the direct men of action who stand solemnly about it as judges and arbitrators, laughing at it till their healthy sides ache. Невозможность — значит каменная стена? Какая каменная стена? Ну, разумеется, законы природы, выводы естественных наук, математика. Уж как докажут тебе, например, что от обезьяны произошел, «Помилуйте, — закричат вам, — восставать нельзя: это дважды два четыре!
Of course the only thing left for it is to dismiss all that with a wave of its paw, and, with a smile of assumed contempt in which it does not even itself believe, creep ignominiously into its mouse-hole. Природа вас не спрашивается; ей дела нет до ваших желаний и до того, нравятся ль вам ее законы или не нравятся. Вы обязаны принимать ее так, как она есть, а следственно, и все ее результаты.
There in its nasty, stinking, underground home our insulted, crushed and ridiculed mouse promptly becomes absorbed in cold, malignant and, above all, everlasting spite. Стена, значит, и есть стена… и т. д., и т. д.». Господи боже, да какое мне дело до законов природы и арифметики, когда мне почему-нибудь эти законы и дважды два четыре не нравятся?
For forty years together it will remember its injury down to the smallest, most ignominious details, and every time will add, of itself, details still more ignominious, spitefully teasing and tormenting itself with its own imagination. Разумеется, я не пробью такой стены лбом, если и в самом деле сил не будет пробить, но я и не примирюсь с ней потому только, что у меня каменная стена и у меня сил не хватило.
It will itself be ashamed of its imaginings, but yet it will recall it all, it will go over and over every detail, it will invent unheard of things against itself, pretending that those things might happen, and will forgive nothing. Как будто такая каменная стена и вправду есть успокоение и вправду заключает в себе хоть какое-нибудь слово на мир, единственно только потому, что она дважды два четыре. О нелепость нелепостей!
Maybe it will begin to revenge itself, too, but, as it were, piecemeal, in trivial ways, from behind the stove, incognito, without believing either in its own right to vengeance, or in the success of its revenge, knowing that from all its efforts at revenge it will suffer a hundred times more than he on whom it revenges itself, while he, I daresay, will not even scratch himself. On its deathbed it will recall it all over again, with interest accumulated over all the years and… But it is just in that cold, abominable half despair, half belief, in that conscious burying oneself alive for grief in the underworld for forty years, in that acutely recognised and yet partly doubtful hopelessness of one’s position, in that hell of unsatisfied desires turned inward, in that fever of oscillations, of resolutions determined for ever and repented of again a minute later — that the savour of that strange enjoyment of which I have spoken lies. То ли дело все понимать, все сознавать, все невозможности и каменные стены; не примиряться ни с одной из этих невозможностей и каменных стен, если вам мерзит примиряться; дойти путем самых неизбежных логических комбинаций до самых отвратительных заключений на вечную тему о том, что даже и в каменной-то стене как будто чем-то сам виноват, хотя опять-таки до ясности очевидно, что вовсе не виноват, и вследствие этого, молча и бессильно скрежеща зубами, сладострастно замереть в инерции, мечтая о том, что даже и злиться, выходит, тебе не на кого; что предмета не находится, а может быть, и никогда не найдется, что тут подмен, подтасовка, шулерство, что тут просто бурда, — неизвестно что и неизвестно кто, но, несмотря на все эти неизвестности и подтасовки, у вас все-таки болит, и чем больше вам неизвестно, тем больше болит!


Chapter - 4

PART I. Underground - Chapter IV ПОДПОЛЬЕ - Глава IV
“Ha, ha, ha! — Ха-ха-ха!
You will be finding enjoyment in toothache next,” you cry, with a laugh. “Well, even in toothache there is enjoyment,” I answer. да вы после этого и в зубной боли отыщете наслаждение!
I had toothache for a whole month and I know there is. — вскрикнете вы со смехом.
In that case, of course, people are not spiteful in silence, but moan; but they are not candid moans, they are malignant moans, and the malignancy is the whole point. — А что ж? и в зубной боли есть наслаждение, — отвечу я.
The enjoyment of the sufferer finds expression in those moans; if he did not feel enjoyment in them he would not moan. — У меня целый месяц болели зубы; я знаю, что есть.
It is a good example, gentlemen, and I will develop it. Those moans express in the first place all the aimlessness of your pain, which is so humiliating to your consciousness; the whole legal system of nature on which you spit disdainfully, of course, but from which you suffer all the same while she does not. Тут, конечно, не молча злятся, а стонут; но это стоны не откровенные, это стоны с ехидством, а в ехидстве-то и вся штука.
They express the consciousness that you have no enemy to punish, but that you have pain; the consciousness that in spite of all possible Wagenheims you are in complete slavery to your teeth; that if someone wishes it, your teeth will leave off aching, and if he does not, they will go on aching another three months; and that finally if you are still contumacious and still protest, all that is left you for your own gratification is to thrash yourself or beat your wall with your fist as hard as you can, and absolutely nothing more. В этих-то стонах и выражается наслаждение страдающего; не ощущал бы он в них наслаждения — он бы и стонать не стал. Это хороший пример, господа, и я его разовью.
Well, these mortal insults, these jeers on the part of someone unknown, end at last in an enjoyment which sometimes reaches the highest degree of voluptuousness. I ask you, gentlemen, listen sometimes to the moans of an educated man of the nineteenth century suffering from toothache, on the second or third day of the attack, when he is beginning to moan, not as he moaned on the first day, that is, not simply because he has toothache, not just as any coarse peasant, but as a man affected by progress and European civilisation, a man who is “divorced from the soil and the national elements,” as they express it now-a-days. В этих стонах выражается, во-первых, вся для нашего сознания унизительная бесцельность вашей боли; вся законность природы, на которую вам, разумеется, наплевать, но от которой вы все-таки страдаете, а она-то нет.
His moans become nasty, disgustingly malignant, and go on for whole days and nights. And of course he knows himself that he is doing himself no sort of good with his moans; he knows better than anyone that he is only lacerating and harassing himself and others for nothing; he knows that even the audience before whom he is making his efforts, and his whole family, listen to him with loathing, do not put a ha’porth of faith in him, and inwardly understand that he might moan differently, more simply, without trills and flourishes, and that he is only amusing himself like that from ill-humour, from malignancy. Выражается сознание, что врага у вас не находится, а что боль есть; сознание, что вы, со всевозможными Вагенгеймами, вполне в рабстве у ваших зубов; что захочет кто-то, и перестанут болеть ваши зубы,


Chapter - 5

PART I. Underground - Chapter V ПОДПОЛЬЕ - Глава V
Come, can a man who attempts to find enjoyment in the very feeling of his own degradation possibly have a spark of respect for himself? I am not saying this now from any mawkish kind of remorse. Ну разве можно, разве можно хоть сколько-нибудь уважать себя человеку, который даже в самом чувстве собственного унижения посягнул отыскать наслаждение?
And, indeed, I could never endure saying, “Forgive me, Papa, I won’t do it again,” not because I am incapable of saying that — on the contrary, perhaps just because I have been too capable of it, and in what a way, too. Да и вообще терпеть я не мог говорить: «Простите, папаша, вперед не буду», — не потому, чтоб я не способен был это сказать, а напротив, может быть, именно потому, что уж слишком способен на это бывал, да еще как?
As though of design I used to get into trouble in cases when I was not to blame in any way. Как нарочно и влопаюсь, бывало, в таком случае, когда сам ни сном, ни духом не виноват.
That was the nastiest part of it. Это уже было всего гаже.
At the same time I was genuinely touched and penitent, I used to shed tears and, of course, deceived myself, though I was not acting in the least and there was a sick feeling in my heart at the time… . При этом я опять-таки душою умилялся, раскаивался, слезы проливал и, конечно, самого себя надувал, хоть и вовсе не притворялся.
For that one could not blame even the laws of nature, though the laws of nature have continually all my life offended me more than anything. It is loathsome to remember it all, but it was loathsome even then. Сердце уж тут как-то гадило… Тут уж даже и законов природы нельзя было обвинить, хотя все-таки законы природы постоянно и более всего всю жизнь меня обижали.
Of course, a minute or so later I would realise wrathfully that it was all a lie, a revolting lie, an affected lie, that is, all this penitence, this emotion, these vows of reform. Гадко это все вспоминать, да и тогда гадко было. Ведь через минуту какую-нибудь я уже с злобою соображаю, бывало, что все это ложь, ложь, отвратительная напускная ложь, то есть все эти раскаяния, все эти умиления, все эти обеты возрождения.
You will ask why did I worry myself with such antics: answer, because it was very dull to sit with one’s hands folded, and so one began cutting capers. А спросите, для чего я так сам себя коверкал и мучил? Ответ: затем, что скучно уж очень было сложа руки сидеть; вот и пускался на выверты.
That is really it. Observe yourselves more carefully, gentlemen, then you will understand that it is so. I invented adventures for myself and made up a life, so as at least to live in some way. Право, так. Замечайте получше сами за собой, господа, тогда и поймете, что это так. Сам себе приключения выдумывал и жизнь сочинял, чтоб хоть как-нибудь да пожить.
How many times it has happened to me — well, for instance, to take offence simply on purpose, for nothing; and one knows oneself, of course, that one is offended at nothing; that one is putting it on, but yet one brings oneself at last to the point of being really offended. Сколько раз мне случалось — ну, хоть, например, обижаться, так, не из-за чего, нарочно; и ведь сам знаешь, бывало, что не из-за чего обиделся, напустил на себя, но до того себя доведешь, что под конец, право, и в самом деле обидишься.
All my life I have had an impulse to play such pranks, so that in the end I could not control it in myself. Меня как-то всю жизнь тянуло такие штуки выкидывать, так что уж я стал под конец и в себе не властен.
Another time, twice, in fact, I tried hard to be in love. Другой раз влюбиться насильно захотел, даже два раза.
I suffered, too, gentlemen, I assure you. Страдал ведь, господа, уверяю вас.
In the depth of my heart there was no faith in my suffering, only a faint stir of mockery, but yet I did suffer, and in the real, orthodox way; I was jealous, beside myself… and it was all from ENNUI, gentlemen, all from ENNUI; inertia overcame me. В глубине-то души не верится, что страдаешь, насмешка шевелится, а все-таки страдаю, да еще настоящим, заправским образом; ревную, из себя выхожу… И все от скуки, господа, все от скуки; инерция задавила.
You know the direct, legitimate fruit of consciousness is inertia, that is, conscious sitting-with-the-hands-folded. Ведь прямой, законный, непосредственный плод сознания — это инерция, то есть сознательное сложа-руки-сиденье.
I have referred to this already. Я уж об этом упоминал выше.
I repeat, I repeat with emphasis: all “direct” persons and men of action are active just because they are stupid and limited. Повторяю, усиленно повторяю: все непосредственные люди и деятели потому и деятельны, что они тупы и ограничены.
How explain that? Как это объяснить?
I will tell you: in consequence of their limitation they take immediate and secondary causes for primary ones, and in that way persuade themselves more quickly and easily than other people do that they have found an infallible foundation for their activity, and their minds are at ease and you know that is the chief thing. А вот как: они вследствие своей ограниченности ближайшие и второстепенные причины за первоначальные принимают, таким образом скорее и легче других убеждаются, что непреложное основание своему делу нашли, ну и успокоиваются; а ведь это главное.
To begin to act, you know, you must first have your mind completely at ease and no trace of doubt left in it. Ведь чтоб начать действовать, нужно быть совершенно успокоенным предварительно, и чтоб сомнений уж никаких не оставалось.
Why, how am I, for example, to set my mind at rest? Ну а как я, например, себя успокою?
Where are the primary causes on which I am to build? Where are my foundations? Где у меня первоначальные причины, на которые я упрусь, где основания?
Where am I to get them from? Откуда я их возьму?
I exercise myself in reflection, and consequently with me every primary cause at once draws after itself another still more primary, and so on to infinity. Я упражняюсь в мышлении, а следственно, у меня всякая первоначальная причина тотчас же тащит за собою другую, еще первоначальнее, и так далее в бесконечность.
That is just the essence of every sort of consciousness and reflection. Такова именно сущность всякого сознания и мышления.
It must be a case of the laws of nature again. Это уже опять, стало быть, законы природы.
What is the result of it in the end? Что же наконец в результате? Да то же самое.
Why, just the same. Remember I spoke just now of vengeance. Вспомните: давеча вот я говорил о мщении.
(I am sure you did not take it in.) (Вы, верно, не вникли).
I said that a man revenges himself because he sees justice in it. Сказано: человек мстит, потому что находит в этом справедливость.
Therefore he has found a primary cause, that is, justice. Значит, он первоначальную причину нашел, основание нашел, а именно: справедливость.
And so he is at rest on all sides, and consequently he carries out his revenge calmly and successfully, being persuaded that he is doing a just and honest thing. Стало быть, он со всех сторон успокоен, а следственно, и отмщает спокойно и успешно, будучи убежден, что делает честное и справедливое дело.
But I see no justice in it, I find no sort of virtue in it either, and consequently if I attempt to revenge myself, it is only out of spite. А ведь я справедливости тут не вижу, добродетели тоже никакой не нахожу, а следственно, если стану мстить, то разве только из злости.
Spite, of course, might overcome everything, all my doubts, and so might serve quite successfully in place of a primary cause, precisely because it is not a cause. Злость, конечно, могла бы все пересилить, все мои сомнения, и, стало быть могла бы совершенно успешно послужить вместо первоначальной причины именно потому, что она не причина.
But what is to be done if I have not even spite (I began with that just now, you know). Но что же делать, если у меня и злости нет (я давеча ведь с этого и начал).
In consequence again of those accursed laws of consciousness, anger in me is subject to chemical disintegration. Злоба у меня опять-таки вследствие этих проклятых законов сознания химическому разложению подвергается.
You look into it, the object flies off into air, your reasons evaporate, the criminal is not to be found, the wrong becomes not a wrong but a phantom, something like the toothache, for which no one is to blame, and consequently there is only the same outlet left again — that is, to beat the wall as hard as you can. Смотришь — предмет улетучивается, резоны испаряются, виновник не отыскивается, обида становится не обидой, а фатумом, чем-то вроде зубной боли, в которой никто не виноват, а следовательно, остается опять-таки тот же самый выход — то есть стену побольнее прибить.
So you give it up with a wave of the hand because you have not found a fundamental cause. Ну и рукой махнешь, потому что не нашел первоначальной причины.
And try letting yourself be carried away by your feelings, blindly, without reflection, without a primary cause, repelling consciousness at least for a time; hate or love, if only not to sit with your hands folded. А попробуй увлекись своим чувством слепо, без рассуждений, без первоначальной причины, отгоняя сознание хоть на это время; возненавидь или полюби, чтоб только не сидеть сложа руки.
The day after tomorrow, at the latest, you will begin despising yourself for having knowingly deceived yourself. Послезавтра, это уж самый поздний срок, самого себя презирать начнешь за то, что самого себя зазнамо надул.
Result: a soap-bubble and inertia. В результате: мыльный пузырь и инерция.
Oh, gentlemen, do you know, perhaps I consider myself an intelligent man, only because all my life I have been able neither to begin nor to finish anything. О господа, ведь я, может, потому только и считаю себя за умного человека, что всю жизнь ничего не мог ни начать, ни окончить.
Granted I am a babbler, a harmless vexatious babbler, like all of us. Пусть, пусть я болтун, безвредный, досадный болтун, как и все мы.
But what is to be done if the direct and sole vocation of every intelligent man is babble, that is, the intentional pouring of water through a sieve? Но что же делать, если прямое и единственное назначение всякого умного человека есть болтовня, то есть умышленное пересыпанье из пустого в порожнее.


Chapter - 6

PART I. Underground - Chapter VI ПОДПОЛЬЕ - Глава VI
Oh, if I had done nothing simply from laziness! О, если б я ничего не делал только из лени.
Heavens, how I should have respected myself, then. Господи, как бы я тогда себя уважал.
I should have respected myself because I should at least have been capable of being lazy; there would at least have been one quality, as it were, positive in me, in which I could have believed myself. Question: What is he? Answer: A sluggard; how very pleasant it would have been to hear that of oneself! Уважал бы именно потому, что хоть лень я в состоянии иметь в себе; хоть одно свойство было бы во мне как будто и положительное, в котором я бы и сам был уверен.
It would mean that I was positively defined, it would mean that there was something to say about me. Вопрос: кто такой? Ответ: лентяй; да ведь это преприятно было бы слышать о себе.
“Sluggard”— why, it is a calling and vocation, it is a career. Do not jest, it is so. Значит, положительно определен, значит, есть что сказать обо мне.
I should then be a member of the best club by right, and should find my occupation in continually respecting myself. I knew a gentleman who prided himself all his life on being a connoisseur of Lafitte. He considered this as his positive virtue, and never doubted himself. He died, not simply with a tranquil, but with a triumphant conscience, and he was quite right, too. «Лентяй!» — да ведь это званье и назначенье, это карьера-с. Не шутите, это так. Я тогда член самого первейшего клуба по праву и занимаюсь только тем, что беспрерывно себя уважаю.
Then I should have chosen a career for myself, I should have been a sluggard and a glutton, not a simple one, but, for instance, one with sympathies for everything sublime and beautiful. Я знал господина, который всю жизнь гордился тем, что знал толк в лафите.
How do you like that? I have long had visions of it. That “sublime and beautiful” weighs heavily on my mind at forty But that is at forty; then — oh, then it would have been different! Он считал это за положительное свое достоинство и никогда не сомневался в себе.
I should have found for myself a form of activity in keeping with it, to be precise, drinking to the health of everything “sublime and beautiful.” I should have snatched at every opportunity to drop a tear into my glass and then to drain it to all that is “sublime and beautiful.” I should then have turned everything into the sublime and the beautiful; in the nastiest, unquestionable trash, I should have sought out the sublime and the beautiful. Он умер не то что с покойной, а с торжествующей совестью, и был совершенно прав. А я бы себе тогда выбрал карьеру: а был бы лентяй и обжора, но не простой, а, например, сочувствующий всему прекрасному и высокому.
I should have exuded tears like a wet sponge. Как вам это нравится?
An artist, for instance, paints a picture worthy of Gay. Мне это давно мерещилось.
At once I drink to the health of the artist who painted the picture worthy of Gay, because I love all that is “sublime and beautiful.” An author has written AS YOU WILL: at once I drink to the health of “anyone you will” because I love all that is “sublime and beautiful.” I should claim respect for doing so. Это «прекрасное и высокое» сильно-таки задавило мне затылок в мои сорок лет; но это в мои сорок лет, а тогда — о, тогда было бы иначе!
I should persecute anyone who would not show me respect. I should live at ease, I should die with dignity, why, it is charming, perfectly charming! And what a good round belly I should have grown, what a treble chin I should have established, what a ruby nose I should have coloured for myself, so that everyone would have said, looking at me: “Here is an asset! Я бы тотчас же отыскал себе и соответствующую деятельность, — а именно: пить за здоровье всего прекрасного и высокого.
Here is something real and solid!” And, say what you like, it is very agreeable to hear such remarks about oneself in this negative age. Я бы придирался ко всякому случаю, чтоб сначала пролить в свой бокал слезу, а потом выпить его за все прекрасное и высокое.


Chapter - 7

PART I. Underground - Chapter VII ПОДПОЛЬЕ - Глава VII
But these are all golden dreams. Но все это золотые мечты.
Oh, tell me, who was it first announced, who was it first proclaimed, that man only does nasty things because he does not know his own interests; and that if he were enlightened, if his eyes were opened to his real normal interests, man would at once cease to do nasty things, would at once become good and noble because, being enlightened and understanding his real advantage, he would see his own advantage in the good and nothing else, and we all know that not one man can, consciously, act against his own interests, consequently, so to say, through necessity, he would begin doing good? О, скажите, кто это первый объявил, кто первый провозгласил, что человек потому только делает пакости, что не знает настоящих своих интересов; а что если б его просветить, открыть ему глаза на его настоящие, нормальные интересы, то человек тотчас же перестал бы делать пакости, тотчас же стал бы добрым и благородным, потому что, будучи просвещенным и понимая настоящие свои выгоды, именно увидел бы в добре собственную свою выгоду, а известно, что ни один человек не может действовать зазнамо против собственных своих выгод, следственно, так сказать, по необходимости стал бы делать добро?
Oh, the babe! О младенец!
Oh, the pure, innocent child! о чистое, невинное дитя!
Why, in the first place, when in all these thousands of years has there been a time when man has acted only from his own interest? да когда же, во-первых, бывало, во все эти тысячелетия, чтоб человек действовал только из одной своей собственной выгоды?
What is to be done with the millions of facts that bear witness that men, CONSCIOUSLY, that is fully understanding their real interests, have left them in the background and have rushed headlong on another path, to meet peril and danger, compelled to this course by nobody and by nothing, but, as it were, simply disliking the beaten track, and have obstinately, wilfully, struck out another difficult, absurd way, seeking it almost in the darkness. Что же делать с миллионами фактов, свидетельствующих о том, как люди зазнамо, то есть вполне понимая свои настоящие выгоды, отставляли их на второй план и бросались на другую дорогу, на риск, на авось, никем и ничем не принуждаемые к тому, а как будто именно только не желая указанной дороги, и упрямо, своевольно пробивали другую, трудную, нелепую, отыскивая ее чуть не в потемках.
So, I suppose, this obstinacy and perversity were pleasanter to them than any advantage… . Advantage! Ведь, значит, им действительно это упрямство и своеволие было приятнее всякой выгоды… Выгода!
What is advantage? Что такое выгода?
And will you take it upon yourself to define with perfect accuracy in what the advantage of man consists? Да и берете ли вы на себя совершенно точно определить, в чем именно человеческая выгода состоит?
And what if it so happens that a man’s advantage, SOMETIMES, not only may, but even must, consist in his desiring in certain cases what is harmful to himself and not advantageous. А что если так случится, что человеческая выгода иной раз не только может, но даже и должна именно в том состоять, чтоб в ином случае себе худого пожелать, а не выгодного?
And if so, if there can be such a case, the whole principle falls into dust. А если так, если только может быть этот случай, то все правило прахом пошло.
What do you think — are there such cases? Как вы думаете, бывает ли такой случай?
You laugh; laugh away, gentlemen, but only answer me: have man’s advantages been reckoned up with perfect certainty? Вы смеетесь; смейтесь, господа, но только отвечайте: совершенно ли верно сосчитаны выгоды человеческие?
Are there not some which not only have not been included but cannot possibly be included under any classification? Нет ли таких, которые не только не уложились, но и не могут уложиться ни в какую классификацию?
You see, you gentlemen have, to the best of my knowledge, taken your whole register of human advantages from the averages of statistical figures and politico-economical formulas. Ведь вы, господа, сколько мне известно, весь ваш реестр человеческих выгод взяли средним числом из статистических цифр и из научно-экономических формул.
Your advantages are prosperity, wealth, freedom, peace — and so on, and so on. So that the man who should, for instance, go openly and knowingly in opposition to all that list would to your thinking, and indeed mine, too, of course, be an obscurantist or an absolute madman: would not he? Ведь ваши выгоды — это благоденствие, богатство, свобода, покой, ну и так далее, и так далее; так что человек, который бы, например, явно и зазнамо вошел против всего этого реестра, был бы, по-вашему, ну да и, конечно, по-моему, обскурант или совсем сумасшедший, так ли?
But, you know, this is what is surprising: why does it so happen that all these statisticians, sages and lovers of humanity, when they reckon up human advantages invariably leave out one? Но ведь вот что удивительно: отчего это так происходит, что все эти статистики, мудрецы и любители рода человеческого, при исчислении человеческих выгод, постоянно одну выгоду пропускают?
They don’t even take it into their reckoning in the form in which it should be taken, and the whole reckoning depends upon that. Даже и в расчет ее не берут в том виде, в каком ее следует брать, а от этого и весь расчет зависит.
It would be no greater matter, they would simply have to take it, this advantage, and add it to the list. Беда бы не велика, взять бы ее, эту выгоду, да и занесть в список.
But the trouble is, that this strange advantage does not fall under any classification and is not in place in any list. Но в том-то и пагуба, что эта мудреная выгода ни в какую классификацию не попадает, ни в один список не умещается.
I have a friend for instance… Ech! У меня, например, есть приятель… Эх, господа!
gentlemen, but of course he is your friend, too; and indeed there is no one, no one to whom he is not a friend! да ведь и вам он приятель; да и кому, кому он не приятель!
When he prepares for any undertaking this gentleman immediately explains to you, elegantly and clearly, exactly how he must act in accordance with the laws of reason and truth. Приготовляясь к делу, этот господин тотчас же изложит вам, велеречиво и ясно, как именно надо ему поступить по законам рассудка и истины.
What is more, he will talk to you with excitement and passion of the true normal interests of man; with irony he will upbraid the short- sighted fools who do not understand their own interests, nor the true significance of virtue; and, within a quarter of an hour, without any sudden outside provocation, but simply through something inside him which is stronger than all his interests, he will go off on quite a different tack — that is, act in direct opposition to what he has just been saying about himself, in opposition to the laws of reason, in opposition to his own advantage, in fact in opposition to everything… I warn you that my friend is a compound personality and therefore it is difficult to blame him as an individual. Мало того: с волнением и страстью будет говорить вам о настоящих, нормальных человеческих интересах; с насмешкой укорит близоруких глупцов, не понимающих ни своих выгод, ни настоящего значения добродетели; и — ровно через четверть часа, без всякого внезапного, постороннего повода, а именно по чему-то такому внутреннему, что сильнее всех его интересов, — выкинет совершенно другое колено, то есть явно пойдет против того, об чем сам говорил: и против законов рассудка, и против собственной выгоды, ну, одним словом, против всего… Предупрежду, что мой приятель — лицо собирательное, и потому только его одного винить как-то трудно.
The fact is, gentlemen, it seems there must really exist something that is dearer to almost every man than his greatest advantages, or (not to be illogical) there is a most advantageous advantage (the very one omitted of which we spoke just now) which is more important and more advantageous than all other advantages, for the sake of which a man if necessary is ready to act in opposition to all laws; that is, in opposition to reason, honour, peace, prosperity — in fact, in opposition to all those excellent and useful things if only he can attain that fundamental, most advantageous advantage which is dearer to him than all. “Yes, but it’s advantage all the same,” you will retort. То-то и есть, господа, не существует ли и в самом деле нечто такое, что почти всякому человеку дороже самых лучших его выгод, или (чтоб уж логики не нарушать) есть одна такая самая выгодная выгода (именно пропускаемая-то, вот об которой сейчас говорили), которая главнее и выгоднее всех других выгод и для которой человек, если понадобится, готов против всех законов пойти, то есть против рассудка, чести, покоя, благоденствия, — одним словом, против всех этих прекрасных и полезных вещей, лишь бы только достигнуть этой первоначальной, самой выгодной выгоды, которая ему дороже всего.
But excuse me, I’ll make the point clear, and it is not a case of playing upon words. — Ну, так все-таки выгоды же, — перебиваете вы меня.
What matters is, that this advantage is remarkable from the very fact that it breaks down all our classifications, and continually shatters every system constructed by lovers of mankind for the benefit of mankind. In fact, it upsets everything. — Позвольте-с, мы еще объяснимся, да и не в каламбуре дело, а в том, что эта выгода именно тем и замечательна, что все наши классификации разрушает и все системы, составленные любителями рода человеческого для счастья рода человеческого, постоянно разбивает.
But before I mention this advantage to you, I want to compromise myself personally, and therefore I boldly declare that all these fine systems, all these theories for explaining to mankind their real normal interests, in order that inevitably striving to pursue these interests they may at once become good and noble — are, in my opinion, so far, mere logical exercises! Но прежде чем я вам назову эту выгоду, я хочу себя компрометировать лично и потому дерзко объявляю, что все эти прекрасные системы, все эти теории разъяснения человечеству настоящих, нормальных его интересов с тем, чтоб оно, необходимо стремясь достигнуть этих интересов, стало бы тотчас же добрым и благородным, покамест, по моему мненью, одна логистика!
Yes, logical exercises. Да-с, логистика!
Why, to maintain this theory of the regeneration of mankind by means of the pursuit of his own advantage is to my mind almost the same thing… as to affirm, for instance, following Buckle, that through civilisation mankind becomes softer, and consequently less bloodthirsty and less fitted for warfare. Logically it does seem to follow from his arguments. But man has such a predilection for systems and abstract deductions that he is ready to distort the truth intentionally, he is ready to deny the evidence of his senses only to justify his logic. Ведь утверждать хоть эту теорию обновления всего рода человеческого посредством системы его собственных выгод, ведь это, по-моему, почти то же… ну хоть утверждать, например, вслед за Боклем, что от цивилизации человек смягчается, Тогда-то, — это всё вы говорите, — настанут новые экономические отношения, совсем уж готовые и тоже вычисленные с математическою точностью, так что в один миг исчезнут всевозможные вопросы, собственно потому, что на них получатся всевозможные ответы.
I take this example because it is the most glaring instance of it. Тогда выстроится хрустальный дворец.


Chapter - 8

PART I. Underground - Chapter VIII ПОДПОЛЬЕ - Глава VIII
“Ha! ha! ha! — Ха-ха-ха!
But you know there is no such thing as choice in reality, say what you like,” you will interpose with a chuckle. да ведь хотенья-то, в сущности, если хотите, и нет! — прерываете вы с хохотом.
“Science has succeeded in so far analysing man that we know already that choice and what is called freedom of will is nothing else than —” Stay, gentlemen, I meant to begin with that myself I confess, I was rather frightened. — Наука даже о сю пору до того успела разанатомировать человека, что уж я теперь нам известно, что хотенье и так называемая свободная воля есть не что иное, как… — Постойте, господа, я и сам так начать хотел. Я, признаюсь, даже испугался.
I was just going to say that the devil only knows what choice depends on, and that perhaps that was a very good thing, but I remembered the teaching of science… and pulled myself up. Я только что хотел было прокричать, что хотенье ведь черт знает от чего зависит и что это, пожалуй, и слава богу, да вспомнил про науку-то и… оселся. А вы тут и заговорили.
And here you have begun upon it. Indeed, if there really is some day discovered a formula for all our desires and caprices — that is, an explanation of what they depend upon, by what laws they arise, how they develop, what they are aiming at in one case and in another and so on, that is a real mathematical formula — then, most likely, man will at once cease to feel desire, indeed, he will be certain to. Ведь в самом деле, ну, если вправду найдут когда-нибудь формулу всех наших хотений и капризов, то есть от чего они зависят, по каким именно законам происходят, как именно распространяются, куда стремятся в таком-то и в таком-то случае и проч., и проч., то есть настоящую математическую формулу, — так ведь тогда человек тотчас же, пожалуй, и перестанет хотеть, да еще, пожалуй, и наверно перестанет.
For who would want to choose by rule? Ну что за охота хотеть по табличке?
Besides, he will at once be transformed from a human being into an organ-stop or something of the sort; for what is a man without desires, without free will and without choice, if not a stop in an organ? Мало того: тотчас же обратится он из человека в органный штифтик или вроде того; потому, что же такое человек без желаний, без воли и без хотений, как не штифтик в органном вале? Как вы думаете? Сосчитаем вероятности, — может это случиться или нет?
What do you think? Let us reckon the chances — can such a thing happen or not? — Гм… — решаете вы, — наши хотенья большею частию бывают ошибочны от ошибочного взгляда на наши выгоды.
“H’m!” you decide. “Our choice is usually mistaken from a false view of our advantage. Мы потому и хотим иногда чистого вздору, что в этом вздоре видим, по глупости нашей, легчайшую дорогу к достижению какой-нибудь заранее предположенной выгоды.
We sometimes choose absolute nonsense because in our foolishness we see in that nonsense the easiest means for attaining a supposed advantage. Ну, а когда все это будет растолковано, расчислено на бумажке (что очень возможно, потому что гнусно же и бессмысленно заранее верить, что иных законов природы человек никогда не узнает), то тогда, разумеется, не будет так называемых желаний.
But when all that is explained and worked out on paper (which is perfectly possible, for it is contemptible and senseless to suppose that some laws of nature man will never understand), then certainly so-called desires will no longer exist. For if a desire should come into conflict with reason we shall then reason and not desire, because it will be impossible retaining our reason to be SENSELESS in our desires, and in that way knowingly act against reason and desire to injure ourselves. Ведь если хотенье стакнется когда-нибудь совершенно с рассудком, так ведь уж мы будем тогда рассуждать, а не хотеть собственно потому, что ведь нельзя же, например, сохраняя рассудок, хотеть бессмыслицы и таким образом зазнамо идти против рассудка и желать себе вредного… А так как все хотенья и рассуждения могут быть действительно вычислены, потому что когда-нибудь откроют же законы так называемой нашей свободной воли, то, стало быть, и, кроме шуток, может устроиться что-нибудь вроде таблички, так что мы и действительно хотеть будем по этой табличке.
And as all choice and reasoning can be really calculated — because there will some day be discovered the laws of our so-called free will — so, joking apart, there may one day be something like a table constructed of them, so that we really shall choose in accordance with it. Ведь если мне, например, когда-нибудь, расчислят и докажут, что если я показал такому-то кукиш, так именно потому, что не мог не показать и что непременно таким-то пальцем должен был его показать, так что же тогда во мне свободного-то останется, особенно если я ученый и где-нибудь курс наук кончил?
If, for instance, some day they calculate and prove to me that I made a long nose at someone because I could not help making a long nose at him and that I had to do it in that particular way, what FREEDOM is left me, especially if I am a learned man and have taken my degree somewhere? Ведь я тогда вперед всю мою жизнь на тридцать лет рассчитать могу; одним словом, если и устроится это, так ведь нам уж нечего будет делать; все равно надо будет принять. Да и вообще мы должны, не уставая, повторять себе, что непременно в такую-то минуту и в таких-то обстоятельствах природа нас не спрашивается; что нужно принимать ее так, как она есть, а не так, как мы фантазируем, и если мы действительно стремимся к табличке и к календарю, ну, и… ну хоть бы даже и к реторте, то что же делать, надо принять и реторту!
Then I should be able to calculate my whole life for thirty years beforehand. не то она сама, без вас примется… — Да-с, но вот тут-то для меня и запятая!
In short, if this could be arranged there would be nothing left for us to do; anyway, we should have to understand that. Господа, вы меня извините, что я зафилософствовался; тут сорок лет подполья! позвольте пофантазировать.
And, in fact, we ought unwearyingly to repeat to ourselves that at such and such a time and in such and such circumstances nature does not ask our leave; that we have got to take her as she is and not fashion her to suit our fancy, and if we really aspire to formulas and tables of rules, and well, even… to the chemical retort, there’s no help for it, we must accept the retort too, or else it will be accepted without our consent… . Видите ли-с: рассудок, господа, есть вещь хорошая, это бесспорно, но рассудок есть только рассудок и удовлетворяет только рассудочной способности человека, а хотенье есть проявление всей жизни, то есть всей человеческой жизни, и с рассудком, и со всеми почесываниями. И хоть жизнь наша в этом проявлении выходит зачастую дрянцо, но все-таки жизнь, а не одно только извлечение квадратного корня. Ведь я, например, совершенно естественно хочу жить для того, чтоб удовлетворить всей моей способности жить, а не для того, чтоб удовлетворить одной только моей рассудочной способности, то есть какой-нибудь одной двадцатой доли всей моей способности жить.
” Yes, but here I come to a stop! Что знает рассудок?
Gentlemen, you must excuse me for being over-philosophical; it’s the result of forty years underground! Рассудок знает только то, что успел узнать (иного, пожалуй, и никогда не узнает; это хоть и не утешение, но отчего же этого и не высказать?
Allow me to indulge my fancy. You see, gentlemen, reason is an excellent thing, there’s no disputing that, but reason is nothing but reason and satisfies only the rational side of man’s nature, while will is a manifestation of the whole life, that is, of the whole human life including reason and all the impulses. ), а натура человеческая действует вся целиком, всем, что в ней есть, сознательно и бессознательно, и хоть врет, да живет.
And although our life, in this manifestation of it, is often worthless, yet it is life and not simply extracting square roots. Я подозреваю, господа, что вы смотрите на меня с сожалением; вы повторяете мне, что не может просвещенный и развитой человек, одним словом, такой, каким будет будущий человек, зазнамо захотеть чего-нибудь для себя невыгодного, что это математика.
Here I, for instance, quite naturally want to live, in order to satisfy all my capacities for life, and not simply my capacity for reasoning, that is, not simply one twentieth of my capacity for life. Совершенно согласен, действительно математика. Но повторяю вам в сотый раз, есть один только случай, только один, когда человек может нарочно, сознательно пожелать себе даже вредного, глупого, даже глупейшего, а именно: чтоб иметь право пожелать себе даже и глупейшего и не быть связанным обязанностью желать себе одного только умного.
What does reason know? Reason only knows what it has succeeded in learning (some things, perhaps, it will never learn; this is a poor comfort, but why not say so frankly?) Ведь это глупейшее, ведь это свой каприз, и в самом деле, господа, может быть всего выгоднее для нашего брата из всего, что есть на земле, особенно в иных случаях.
and human nature acts as a whole, with everything that is in it, consciously or unconsciously, and, even if it goes wrong, it lives. А в частности, может быть выгоднее всех выгод даже и в таком случае, если приносит нам явный вред и противоречит самым здравым заключениям нашего рассудка о выгодах, потому что во всяком случае сохраняет нам самое главное и самое дорогое, то есть нашу личность и нашу индивидуальность.
I suspect, gentlemen, that you are looking at me with compassion; you tell me again that an enlightened and developed man, such, in short, as the future man will be, cannot consciously desire anything disadvantageous to himself, that that can be proved mathematically. Иные вот утверждают, что это и в самом деле всего для человека дороже; хотенье, конечно, может, если хочет, и сходиться с рассудком, особенно если не злоупотреблять этим, а пользоваться умеренно; это и полезно и даже иногда похвально. Но хотенье очень часто и даже большею частию совершенно и упрямо разногласит с рассудком и… и… и знаете ли, что и это полезно и даже иногда очень похвально?
I thoroughly agree, it can — by mathematics. Господа, положим, что человек не глуп.
But I repeat for the hundredth time, there is one case, one only, when man may consciously, purposely, desire what is injurious to himself, what is stupid, very stupid — simply in order to have the right to desire for himself even what is very stupid and not to be bound by an obligation to desire only what is sensible. (Действительно, ведь никак нельзя этого сказать про него, хоть бы по тому одному, что если уж он будет глуп, так ведь кто же тогда будет умен?) Но если и не глуп, то все-таки чудовищно неблагодарен! Неблагодарен феноменально. Я даже думаю, что самое лучшее определение человека — это: существо на двух ногах и неблагодарное.
Of course, this very stupid thing, this caprice of ours, may be in reality, gentlemen, more advantageous for us than anything else on earth, especially in certain cases. Но это еще не все; это еще не главный недостаток его; главнейший недостаток его — это постоянное неблагонравие, постоянное, начиная от Всемирного потопа до Шлезвиг-Гольштейнского периода судеб человеческих.
And in particular it may be more advantageous than any advantage even when it does us obvious harm, and contradicts the soundest conclusions of our reason concerning our advantage — for in any circumstances it preserves for us what is most precious and most important — that is, our personality, our individuality. Неблагонравие, а следственно, и неблагоразумие; ибо давно известно, что неблагоразумие не иначе происходит, как от неблагонравия. Попробуйте же бросьте взгляд на историю человечества; ну, что вы увидите? Величественно? Пожалуй, хоть и величественно; уж один колосс Родосский, например, чего стоит!
Some, you see, maintain that this really is the most precious thing for mankind; choice can, of course, if it chooses, be in agreement with reason; and especially if this be not abused but kept within bounds. It is profitable and sometimes even praiseworthy. Недаром же г-н Анаевский свидетельствует о нем, Вы кричите мне (если только еще удостоите меня вашим криком), что ведь тут никто с меня воли не снимает; что тут только и хлопочут как-нибудь так устроить, чтоб воля моя сама, своей собственной волей, совпадала с моими нормальными интересами, с законами природы и с арифметикой.
But very often, and even most often, choice is utterly and stubbornly opposed to reason… and… and… do you know that that, too, is profitable, sometimes even praiseworthy? — Эх, господа, какая уж тут своя воля будет, когда дело доходит до таблички и до арифметики, когда будет одно только дважды два четыре в ходу? Дважды два и без моей воли четыре будет. Такая ли своя воля бывает!


Chapter - 9

PART I. Underground - Chapter IX ПОДПОЛЬЕ - Глава IX
Gentlemen, I am joking, and I know myself that my jokes are not brilliant,but you know one can take everything as a joke. Господа, я, конечно, шучу, и сам знаю, что неудачно шучу, но ведь и нельзя же все принимать за шутку.
I am, perhaps, jesting against the grain. Я, может быть, скрыпя зубами шучу.
Gentlemen, I am tormented by questions; answer them for me. Господа, меня мучат вопросы; разрешите их мне.
You, for instance, want to cure men of their old habits and reform their will in accordance with science and good sense. Вот вы, например, человека от старых привычек хотите отучить и волю его исправить, сообразно с требованиями науки и здравого смысла.
But how do you know, not only that it is possible, but also that it is DESIRABLE to reform man in that way? And what leads you to the conclusion that man’s inclinations NEED reforming? In short, how do you know that such a reformation will be a benefit to man? Но почему вы знаете, что человека не только можно, но и С муравейника достопочтенные муравьи начали, муравейником, наверно, и кончат, что приносит большую честь их постоянству и положительности.
And to go to the root of the matter, why are you so positively convinced that not to act against his real normal interests guaranteed by the conclusions of reason and arithmetic is certainly always advantageous for man and must always be a law for mankind? Но человек существо легкомысленное и неблаговидное и, может быть, подобно шахматному игроку, любит только один процесс достижения цели, а не самую цель.
So far, you know, this is only your supposition. It may be the law of logic, but not the law of humanity. You think, gentlemen, perhaps that I am mad? Allow me to defend myself. И кто знает (поручиться нельзя), может быть, что и вся-то цель на земле, к которой человечество стремится, только и заключается в одной этой беспрерывности процесса достижения, иначе сказать в самой жизни, а не собственно в цели, которая, разумеется, должна быть не иное что, как дважды два четыре, то есть формула, а ведь дважды два четыре есть уже не жизнь, господа, а начало смерти.
I agree that man is pre-eminently a creative animal, predestined to strive consciously for an object and to engage in engineering — that is, incessantly and eternally to make new roads, WHEREVER THEY MAY LEAD. По крайней мере человек всегда как-то боялся этого дважды два четыре, а я и теперь боюсь.
But the reason why he wants sometimes to go off at a tangent may just be that he is PREDESTINED to make the road, and perhaps, too, that however stupid the “direct” practical man may be, the thought sometimes will occur to him that the road almost always does lead SOMEWHERE, and that the destination it leads to is less important than the process of making it, and that the chief thing is to save the well-conducted child from despising engineering, and so giving way to the fatal idleness, which, as we all know, is the mother of all the vices. Положим, человек только и делает, что отыскивает эти дважды два четыре, океаны переплывает, жизнью жертвует в этом отыскивании, но отыскать, действительно найти, — ей-богу, как-то боится. Ведь он чувствует, что как найдет, так уж нечего будет тогда отыскивать. Работники, кончив работу, по крайней мере деньги получат, в кабачок пойдут, потом в часть попадут, — ну вот и занятия на неделю.
Man likes to make roads and to create, that is a fact beyond dispute. А человек куда пойдет?
But why has he such a passionate love for destruction and chaos also? Tell me that! But on that point I want to say a couple of words myself. По крайней мере каждый раз замечается в нем что-то неловкое при достижении подобных целей.
May it not be that he loves chaos and destruction (there can be no disputing that he does sometimes love it) because he is instinctively afraid of attaining his object and completing the edifice he is constructing? Достижение он любит, а достигнуть уж и не совсем, и это, конечно, ужасно смешно. Одним словом, человек устроен комически; во всем этом, очевидно, заключается каламбур.
Who knows, perhaps he only loves that edifice from a distance, and is by no means in love with it at close quarters; perhaps he only loves building it and does not want to live in it, but will leave it, when completed, for the use of LES ANIMAUX DOMESTIQUES— such as the ants, the sheep, and so on. Но дважды два четыре — все-таки вещь пренесносная. Дважды два четыре — ведь это, по моему мнению, только нахальство-с. Дважды два четыре смотрит фертом, стоит поперек вашей дороги руки в боки и плюется.
Now the ants have quite a different taste. They have a marvellous edifice of that pattern which endures for ever — the ant-heap. Я согласен, что дважды два четыре — превосходная вещь; но если уже все хвалить, то и дважды два пять — премилая иногда вещица.
With the ant-heap the respectable race of ants began and with the ant- heap they will probably end, which does the greatest credit to their perseverance and good sense. И почему вы так твердо, так торжественно уверены, что только одно нормальное и положительное, — одним словом, только одно благоденствие человеку выгодно?
But man is a frivolous and incongruous creature, and perhaps, like a chess player, loves the process of the game, not the end of it. Не ошибается ли разум-то в выгодах? Ведь, может быть, человек любит не одно благоденствие?
And who knows (there is no saying with certainty), perhaps the only goal on earth to which mankind is striving lies in this incessant process of attaining, in other words, in life itself, and not in the thing to be attained, which must always be expressed as a formula, as positive as twice two makes four, and such positiveness is not life, gentlemen, but is the beginning of death. Может быть, он ровно настолько же любит страдание? Может быть, страдание-то ему ровно настолько же и выгодно, как благоденствие? А человек иногда ужасно любит страдание, до страсти, и это факт. Тут уж и со всемирной историей справляться нечего; спросите себя самого, если только вы человек и хоть сколько-нибудь жили.
Anyway, man has always been afraid of this mathematical certainty, and I am afraid of it now. Что же касается до моего личного мнения, то любить только одно благоденствие даже как-то и неприлично.
Granted that man does nothing but seek that mathematical certainty, he traverses oceans, sacrifices his life in the quest, but to succeed, really to find it, dreads, I assure you. Хорошо ли, дурно ли, но разломать иногда что-нибудь тоже очень приятно. Я ведь тут собственно не за страдание стою, да и не за благоденствие.
He feels that when he has found it there will be nothing for him to look for. Стою я… за свой каприз и за то, чтоб он был мне гарантирован, когда понадобится.
When workmen have finished their work they do at least receive their pay, they go to the tavern, then they are taken to the police-station — and there is occupation for a week. Страдание, например, в водевилях не допускается, я это знаю. В хрустальном дворце оно и немыслимо: страдание есть сомнение, есть отрицание, а что за хрустальный дворец, в котором можно усумниться?
But where can man go? Anyway, one can observe a certain awkwardness about him when he has attained such objects. He loves the process of attaining, but does not quite like to have attained, and that, of course, is very absurd. А между тем я уверен, что человек от настоящего страдания, то есть от разрушения и хаоса, никогда не откажется.
In fact, man is a comical creature; there seems to be a kind of jest in it all. Страдание — да ведь это единственная причина сознания.
But yet mathematical certainty is after all, something insufferable. Twice two makes four seems to me simply a piece of insolence. Twice two makes four is a pert coxcomb who stands with arms akimbo barring your path and spitting. Я хоть и доложил вначале, что сознание, по-моему, есть величайшее для человека несчастие, но я знаю, что человек его любит и не променяет ни на какие удовлетворения.
I admit that twice two makes four is an excellent thing, but if we are to give everything its due, twice two makes five is sometimes a very charming thing too. Сознание, например, бесконечно выше, чем дважды два. После дважды двух уж, разумеется, ничего не останется, не только делать, но даже и узнавать.
And why are you so firmly, so triumphantly, convinced that only the normal and the positive — in other words, only what is conducive to welfare — is for the advantage of man? Все, что тогда можно будет, это — заткнуть свои пять чувств и погрузиться в созерцание.
Is not reason in error as regards advantage? Does not man, perhaps, love something besides well-being? Perhaps he is just as fond of suffering? Perhaps suffering is just as great a benefit to him as well-being? Ну, а при сознании хоть и тот же результат выходит, то есть тоже будет нечего делать, но по крайней мере самого себя иногда можно посечь, а это все-таки подживляет.
Man is sometimes extraordinarily, passionately, in love with suffering, and that is a fact. Хоть и ретроградно, а все же лучше, чем ничего.


Chapter - 10

PART I. Underground - Chapter X ПОДПОЛЬЕ - Глава X
You believe in a palace of crystal that can never be destroyed — a palace at which one will not be able to put out one’s tongue or make a long nose on the sly. Вы верите в хрустальное здание, навеки нерушимое, то есть в такое, которому нельзя будет ни языка украдкой выставить, ни кукиша в кармане показать.
And perhaps that is just why I am afraid of this edifice, that it is of crystal and can never be destroyed and that one cannot put one’s tongue out at it even on the sly. Ну, а я, может быть, потому-то и боюсь этого здания, что оно хрустальное и навеки нерушимое и что нельзя будет даже и украдкой языка ему выставить.
You see, if it were not a palace, but a hen-house, I might creep into it to avoid getting wet, and yet I would not call the hen-house a palace out of gratitude to it for keeping me dry. Вот видите ли: если вместо дворца будет курятник и пойдет дождь, я, может быть, и влезу в курятник, чтоб не замочиться, но все-таки курятника не приму за дворец из благодарности, что он меня от дождя сохранил.
You laugh and say that in such circumstances a hen-house is as good as a mansion. Вы смеетесь, вы даже говорите, что в этом случае курятник и хоромы — все равно.
Yes, I answer, if one had to live simply to keep out of the rain. Да, — отвечаю я, — если б надо было жить только для того, чтоб не замочиться.
But what is to be done if I have taken it into my head that that is not the only object in life, and that if one must live one had better live in a mansion? Но что же делать, если я забрал себе в голову, что живут и не для одного этого и что если уж жить, так уж жить в хоромах.
That is my choice, my desire. Это мое хотение, это желание мое.
You will only eradicate it when you have changed my preference. Вы его выскоблите из меня только тогда, когда перемените желания мои.
Well, do change it, allure me with something else, give me another ideal. Ну, перемените, прельстите меня другим, дайте мне другой идеал.
But meanwhile I will not take a hen-house for a mansion. А покамест я уж не приму курятника за дворец.
The palace of crystal may be an idle dream, it may be that it is inconsistent with the laws of nature and that I have invented it only through my own stupidity, through the old-fashioned irrational habits of my generation. Пусть даже так будет, что хрустальное здание есть пуф, что по законам природы его и не полагается и что я выдумал его только вследствие моей собственной глупости, вследствие некоторых старинных, нерациональных привычек нашего поколения.
But what does it matter to me that it is inconsistent? Но какое мне дело, что его не полагается.
That makes no difference since it exists in my desires, or rather exists as long as my desires exist. Не все ли равно, если он существует в моих желаниях, или, лучше сказать, существует, пока существуют мои желания?
Perhaps you are laughing again? Может быть, вы опять смеетесь?
Laugh away; I will put up with any mockery rather than pretend that I am satisfied when I am hungry. I know, anyway, that I will not be put off with a compromise, with a recurring zero, simply because it is consistent with the laws of nature and actually exists. Извольте смеяться; я все насмешки приму и все-таки не скажу, что я сыт, когда я есть хочу; все-таки знаю, что я не успокоюсь на компромиссе, на беспрерывном периодическом нуле, потому только, что он существует по законам природы и существует действительно.
I will not accept as the crown of my desires a block of buildings with tenements for the poor on a lease of a thousand years, and perhaps with a sign-board of a dentist hanging out. Я не приму за венец желаний моих — капитальный дом, с квартирами для бедных жильцов по контракту на тысячу лет и на всякий случай с зубным врачом Вагенгеймом на вывеске.
Destroy my desires, eradicate my ideals, show me something better, and I will follow you. Уничтожьте мои желания, сотрите мои идеалы, покажите мне что-нибудь лучше, и я за вами пойду.
You will say, perhaps, that it is not worth your trouble; but in that case I can give you the same answer. Вы, пожалуй, скажете, что не стоит и связываться; но в таком случае ведь и я вам могу тем же ответить.
We are discussing things seriously; but if you won’t deign to give me your attention, I will drop your acquaintance. Мы рассуждаем серьезно; а не хотите меня удостоить вашим вниманием, так ведь кланяться не буду. У меня есть подполье.
I can retreat into my underground hole. But while I am alive and have desires I would rather my hand were withered off than bring one brick to such a building! А покамест я еще живу и желаю, — да отсохни у меня рука, коль я хоть один кирпичик на такой капитальный дом принесу!
Don’t remind me that I have just rejected the palace of crystal for the sole reason that one cannot put out one’s tongue at it. А, впрочем, знаете что: я убежден, что нашего брата подпольного нужно в узде держать. Он хоть и способен молча в подполье сорок лет просидеть, но уж коль выйдет на свет да прорвется, так уж говорит, говорит, говорит…


Chapter - 11

PART I. Underground - Chapter XI ПОДПОЛЬЕ - Глава XI
The long and the short of it is, gentlemen, that it is better to do nothing! Конец концов, господа: лучше ничего не делать!
Better conscious inertia! Лучше сознательная инерция!
And so hurrah for underground! Итак, да здравствует подполье!
Though I have said that I envy the normal man to the last drop of my bile, yet I should not care to be in his place such as he is now (though I shall not cease envying him). Я хоть и сказал, что завидую нормальному человеку до последней желчи, но на таких условиях, в каких я вижу его, не хочу им быть (хотя все-таки не перестану ему завидовать.
No, no; anyway the underground life is more advantageous. Нет, нет, подполье во всяком случае выгоднее!)
There, at any rate, one can… Oh, but even now I am lying! Там по крайней мере можно… Эх! да ведь я и тут вру!
I am lying because I know myself that it is not underground that is better, but something different, quite different, for which I am thirsting, but which I cannot find! Вру, потому что сам знаю, как дважды два, что вовсе не подполье лучше, а что-то другое, совсем другое, которого я жажду, но которого никак не найду!
Damn underground! К черту подполье!
I will tell you another thing that would be better, and that is, if I myself believed in anything of what I have just written. Даже вот что тут было бы лучше: это — если б я верил сам хоть чему-нибудь из всего того, что теперь написал.
I swear to you, gentlemen, there is not one thing, not one word of what I have written that I really believe. Клянусь же вам, господа, что я ни одному, ни одному-таки словечку не верю из того, что теперь настрочил!
That is, I believe it, perhaps, but at the same time I feel and suspect that I am lying like a cobbler. То есть я и верю, пожалуй, но в то же самое время, неизвестно почему, чувствую и подозреваю, что я вру как сапожник.
“Then why have you written all this?” you will say to me. — Так для чего же писали все это? — говорите вы мне.
“I ought to put you underground for forty years without anything to do and then come to you in your cellar, to find out what stage you have reached! — А вот посадил бы я вас лет на сорок безо всякого занятия, да и пришел бы к вам через сорок лет, в подполье, наведаться, до чего вы дошли?
How can a man be left with nothing to do for forty years?” “Isn’t that shameful, isn’t that humiliating?” you will say, perhaps, wagging your heads contemptuously. Разве можно человека без дела на сорок лет одного оставлять? — И это не стыдно, и это не унизительно! — может быть, скажете вы мне, презрительно покачивая головами.
“You thirst for life and try to settle the problems of life by a logical tangle. — Вы жаждете жизни и сами разрешаете жизненные вопросы логической путаницей.
And how persistent, how insolent are your sallies, and at the same time what a scare you are in! И как назойливы, как дерзки ваши выходки, и в то же время как вы боитесь!
You talk nonsense and are pleased with it; you say impudent things and are in continual alarm and apologising for them. Вы говорите вздор и довольны им; вы говорите дерзости, а сами беспрерывно боитесь за них и просите извинения.
You declare that you are afraid of nothing and at the same time try to ingratiate yourself in our good opinion. Вы уверяете, что ничего не боитесь, и в то же время в нашем мнении заискиваете.
You declare that you are gnashing your teeth and at the same time you try to be witty so as to amuse us. Вы уверяете, что скрежещете зубами, и в то же время острите, чтоб нас рассмешить.
You know that your witticisms are not witty, but you are evidently well satisfied with their literary value. Вы знаете, что остроты ваши неостроумны, но вы, очевидно, очень довольны их литературным достоинством.
You may, perhaps, have really suffered, but you have no respect for your own suffering. Вам, может быть, действительно случалось страдать, но вы нисколько не уважаете своего страдания.
You may have sincerity, but you have no modesty; out of the pettiest vanity you expose your sincerity to publicity and ignominy. You doubtlessly mean to say something, but hide your last word through fear, because you have not the resolution to utter it, and only have a cowardly impudence. В вас есть и правда, но в вас нет целомудрия; вы из самого мелкого тщеславия несете правду на показ, на позор, на рынок… Вы действительно хотите что-то сказать, но из боязни прячете ваше последнее слово, потому что у вас нет решимости его высказать, а только трусливое нахальство.
You boast of consciousness, but you are not sure of your ground, for though your mind works, yet your heart is darkened and corrupt, and you cannot have a full, genuine consciousness without a pure heart. Вы хвалитесь сознанием, но вы только колеблетесь, потому что хоть ум у вас и работает, но сердце ваше развратом помрачено, а без чистого сердца — полного, правильного сознания не будет.
And how intrusive you are, how you insist and grimace! И сколько в вас назойливости, как вы напрашиваетесь, как вы кривляетесь!
Lies, lies, lies!” Of course I have myself made up all the things you say. Ложь, ложь и ложь! Разумеется, все эти ваши слова я сам теперь сочинил.
That, too, is from underground. Это тоже из подполья.
I have been for forty years listening to you through a crack under the floor. Я там сорок лет сряду к этим вашим словам в щелочку прислушивался.
I have invented them myself, there was nothing else I could invent. Я их сам выдумал, ведь только это и выдумывалось.
It is no wonder that I have learned it by heart and it has taken a literary form… . But can you really be so credulous as to think that I will print all this and give it to you to read too? Не мудрено, что наизусть заучилось и литературную форму приняло… Но неужели, неужели вы и в самом деле до того легковесны, что воображаете, будто я это все напечатаю да еще вам дам читать?
And another problem: why do I call you “gentlemen,” why do I address you as though you really were my readers? И вот еще для меня задача: для чего, в самом деле, называю я вас «господами», для чего обращаюсь к вам, как будто и вправду к читателям?
Such confessions as I intend to make are never printed nor given to other people to read. Таких признаний, какие я намерен начать излагать, не печатают и другим читать не дают.
Anyway, I am not strong-minded enough for that, and I don’t see why I should be. По крайней мере, я настолько твердости в себе не имею да и нужным не считаю иметь.
But you see a fancy has occurred to me and I want to realise it at all costs. Let me explain. Но видите ли: мне в голову пришла одна фантазия, и я во что бы ни стало ее хочу осуществить.
Every man has reminiscences which he would not tell to everyone, but only to his friends. Вот в чем дело. Есть в воспоминаниях всякого человека такие вещи, которые он открывает не всем, а разве только друзьям.
He has other matters in his mind which he would not reveal even to his friends, but only to himself, and that in secret. Есть и такие, которые он и друзьям не откроет, а разве только себе самому, да и то под секретом.
But there are other things which a man is afraid to tell even to himself, and every decent man has a number of such things stored away in his mind. Но есть, наконец, и такие, которые даже и себе человек открывать боится, и таких вещей у всякого порядочного человека довольно-таки накопится.
The more decent he is, the greater the number of such things in his mind. То есть даже так: чем более он порядочный человек, тем более у него их и есть.
Anyway, I have only lately determined to remember some of my early adventures. Till now I have always avoided them, even with a certain uneasiness. По крайней мере, я сам только недавно решился припомнить иные мои прежние приключения, а до сих пор всегда обходил их, даже с каким-то беспокойством.
Now, when I am not only recalling them, but have actually decided to write an account of them, I want to try the experiment whether one can, even with oneself, be perfectly open and not take fright at the whole truth. Теперь же, когда я не только припоминаю, но даже решился записывать, теперь я именно хочу испытать: можно ли хоть с самим собой совершенно быть откровенным и не побояться всей правды?
I will observe, in parenthesis, that Heine says that a true autobiography is almost an impossibility, and that man is bound to lie about himself. Замечу кстати: Гейне утверждает, что верные автобиографии почти невозможны, и человек сам об себе наверно налжет.
He considers that Rousseau certainly told lies about himself in his confessions, and even intentionally lied, out of vanity. По его мнению, Руссо, например, непременно налгал на себя в своей исповеди, Я ничем не хочу стесняться в редакции моих записок.
I am convinced that Heine is right; I quite understand how sometimes one may, out of sheer vanity, attribute regular crimes to oneself, and indeed I can very well conceive that kind of vanity. Порядка и системы заводить не буду. Что припомнится, то и запишу. Ну вот, например: могли бы придраться к слову и спросить меня: если вы действительно не рассчитываете на читателей, то для чего же вы теперь делаете с самим собой, да еще на бумаге, такие уговоры, то есть что порядка и системы заводить не будете, что запишете то, что припомнится, и т. д., и т. д.?
But Heine judged of people who made their confessions to the public. К чему вы объясняетесь? К чему извиняетесь? — А вот поди же, — отвечаю я. Тут, впрочем, целая психология.
I write only for myself, and I wish to declare once and for all that if I write as though I were addressing readers, that is simply because it is easier for me to write in that form. Может быть, и то, что я просто трус. А может быть, и то, что я нарочно воображаю перед собой публику, чтоб вести себя приличнее, в то время когда буду записывать. Причин может быть тысяча.
It is a form, an empty form — I shall never have readers. Но вот что еще: для чего, зачем собственно я хочу писать?
I have made this plain already… I don’t wish to be hampered by any restrictions in the compilation of my notes. Если не для публики, так ведь можно бы и так, мысленно все припомнить, не переводя на бумагу.
I shall not attempt any system or method. Так-с; но на бумаге оно выйдет как-то торжественнее.
I will jot things down as I remember them. В этом есть что-то внушающее, суда больше над собой будет, слогу прибавится.
But here, perhaps, someone will catch at the word and ask me: if you really don’t reckon on readers, why do you make such compacts with yourself — and on paper too — that is, that you won’t attempt any system or method, that you jot things down as you remember them, and so on, and so on? Кроме того: может быть, я от записывания действительно получу облегчение. Вот нынче, например, меня особенно давит одно давнишнее воспоминание. Припомнилось оно мне ясно еще на днях и с тех пор осталось со мною, как досадный музыкальный мотив, который не хочет отвязаться. А между тем надобно от него отвязаться.
Why are you explaining? Why do you apologise? Well, there it is, I answer. Таких воспоминаний у меня сотни; но по временам из сотни выдается одно какое-нибудь и давит.
There is a whole psychology in all this, though. Я почему-то верю, что если я его запишу, то оно и отвяжется.
Perhaps it is simply that I am a coward. Отчего ж не испробовать? Наконец: мне скучно, а я постоянно ничего не делаю.
And perhaps that I purposely imagine an audience before me in order that I may be more dignified while I write. Записыванье же действительно как будто работа. Говорят, от работы человек добрым и честным делается. Ну вот шанс по крайней мере.
There are perhaps thousands of reasons. Нынче идет снег, почти мокрый, желтый, мутный.
Again, what is my object precisely in writing? Вчера шел тоже, на днях тоже шел.
If it is not for the benefit of the public why should I not simply recall these incidents in my own mind without putting them on paper? Мне кажется, я по поводу мокрого снега


Chapter - 12

PART II. A Propos of the Wet Snow - Chapter I ПО ПОВОДУ МОКРОГО СНЕГА - Глава I
AT THAT TIME I was only twenty-four. В то время мне было всего двадцать четыре года.
My life was even then gloomy, ill- regulated, and as solitary as that of a savage. I made friends with no one and positively avoided talking, and buried myself more and more in my hole. Жизнь моя была уж и тогда угрюмая, беспорядочная и до одичалости одинокая.
At work in the office I never looked at anyone, and was perfectly well aware that my companions looked upon me, not only as a queer fellow, but even looked upon me — I always fancied this — with a sort of loathing. Я ни с кем не водился и даже избегал говорить и все более и более забивался в свой угол.
I sometimes wondered why it was that nobody except me fancied that he was looked upon with aversion? One of the clerks had a most repulsive, pock-marked face, which looked positively villainous. I believe I should not have dared to look at anyone with such an unsightly countenance. Another had such a very dirty old uniform that there was an unpleasant odour in his proximity. В должности, в канцелярии, я даже старался не глядеть ни на кого, и я очень хорошо замечал, что сослуживцы мои не только считали меня чудаком, но — все казалось мне и это — будто бы смотрели на меня с каким то омерзением.
Yet not one of these gentlemen showed the slightest self-consciousness — either about their clothes or their countenance or their character in any way. Мне приходило в голову: отчего это никому, кроме меня, не кажется, что смотрят на него с омерзением?
Neither of them ever imagined that they were looked at with repulsion; if they had imagined it they would not have minded — so long as their superiors did not look at them in that way. У одного из наших канцелярских было отвратительное и прерябое лицо, и даже как будто разбойничье.
It is clear to me now that, owing to my unbounded vanity and to the high standard I set for myself, I often looked at myself with furious discontent, which verged on loathing, and so I inwardly attributed the same feeling to everyone. Я бы, кажется, и взглянуть ни на кого не посмел с таким неприличным лицом. У другого вицмундир был до того заношенный, что близ него уже дурно пахло.
I hated my face, for instance: I thought it disgusting, and even suspected that there was something base in my expression, and so every day when I turned up at the office I tried to behave as independently as possible, and to assume a lofty expression, so that I might not be suspected of being abject. А между тем ни один из этих господ не конфузился — ни по поводу платья, ни по поводу лица, ни как-нибудь там нравственно.
“My face may be ugly,” I thought, “but let it be lofty, expressive, and, above all, EXTREMELY intelligent.” But I was positively and painfully certain that it was impossible for my countenance ever to express those qualities. And what was worst of all, I thought it actually stupid looking, and I would have been quite satisfied if I could have looked intelligent. Ни тот, ни другой не воображали, что смотрят на них с омерзением; да если б и воображали, так им было бы все равно, только бы не начальство взирать изволило.
In fact, I would even have put up with looking base if, at the same time, my face could have been thought strikingly intelligent. Of course, I hated my fellow clerks one and all, and I despised them all, yet at the same time I was, as it were, afraid of them. In fact, it happened at times that I thought more highly of them than of myself. It somehow happened quite suddenly that I alternated between despising them and thinking them superior to myself. Теперь мне совершенно ясно, что я сам вследствие неограниченного моего тщеславия, а стало быть, и требовательности к самому себе, глядел на себя весьма часто с бешеным недовольством, доходившим до омерзения, а оттого, мысленно, и приписывал мой взгляд каждому.
A cultivated and decent man cannot be vain without setting a fearfully high standard for himself, and without despising and almost hating himself at certain moments. But whether I despised them or thought them superior I dropped my eyes almost every time I met anyone. I even made experiments whether I could face so and so’s looking at me, and I was always the first to drop my eyes. This worried me to distraction. Я, например, ненавидел свое лицо, находил, что оно гнусно, и даже подозревал, что в нем есть какое-то подлое выражение, и потому каждый раз, являясь в должность, мучительно старался держать себя как можно независимее, чтоб не заподозрили меня в подлости, а лицом выражать как можно более благородства.
I had a sickly dread, too, of being ridiculous, and so had a slavish passion for the conventional in everything external. I loved to fall into the common rut, and had a whole-hearted terror of any kind of eccentricity in myself. But how could I live up to it? «Пусть уж будет и некрасивое лицо, — думал я, — но зато пусть будет оно благородное, выразительное и, главное, чрезвычайно умное».
I was morbidly sensitive as a man of our age should be. They were all stupid, and as like one another as so many sheep. Perhaps I was the only one in the office who fancied that I was a coward and a slave, and I fancied it just because I was more highly developed. Но я наверно и страдальчески знал, что всех этих совершенств мне никогда моим лицом не выразить.
But it was not only that I fancied it, it really was so. I was a coward and a slave. I say this without the slightest embarrassment. Но что всего ужаснее, я находил его положительно глупым.
Every decent man of our age must be a coward and a slave. А я бы вполне помирился на уме.
That is his normal condition. Of that I am firmly persuaded. He is made and constructed to that very end. And not only at the present time owing to some casual circumstances, but always, at all times, a decent man is bound to be a coward and a slave. Даже так, что согласился бы даже и на подлое выражение, с тем только, чтоб лицо мое находили в то же время ужасно умным.
It is the law of nature for all decent people all over the earth. If anyone of them happens to be valiant about something, he need not be comforted nor carried away by that; he would show the white feather just the same before something else. Всех наших канцелярских я, разумеется, ненавидел, с первого до последнего, и всех презирал, а вместе с тем как будто их и боялся.
That is how it invariably and inevitably ends. Only donkeys and mules are valiant, and they only till they are pushed up to the wall. Случалось, что я вдруг даже ставил их выше себя.
It is not worth while to pay attention to them for they really are of no consequence. Another circumstance, too, worried me in those days: that there was no one like me and I was unlike anyone else. У меня как-то это вдруг тогда делалось: то презираю, то ставлю выше себя.
“I am alone and they are EVERYONE,” I thought — and pondered. From that it is evident that I was still a youngster. The very opposite sometimes happened. It was loathsome sometimes to go to the office; things reached such a point that I often came home ill. Развитой и порядочный человек не может быть тщеславен без неограниченной требовательности к себе самому и не презирая себя в иные минуты до ненависти.
But all at once, A PROPOS of nothing, there would come a phase of scepticism and indifference (everything happened in phases to me), and I would laugh myself at my intolerance and fastidiousness, I would reproach myself with being ROMANTIC. Но, презирая ли, ставя ли выше, я чуть не перед каждым встречным опускал глаза. Я даже опыты делал: стерплю ли я взгляд вот хоть такого-то на себе, и всегда опускал я первый.
At one time I was unwilling to speak to anyone, while at other times I would not only talk, but go to the length of contemplating making friends with them. Это меня мучило до бешенства. До болезни тоже боялся я быть смешным и потому рабски обожал рутину во всем, что касалось наружного; с любовью вдавался в общую колею и всей душою пугался в себе всякой эксцентричности.
All my fastidiousness would suddenly, for no rhyme or reason, vanish. Но где мне было выдержать?
Who knows, perhaps I never had really had it, and it had simply been affected, and got out of books. I have not decided that question even now. Я был болезненно развит, как и следует быть развитым человеку нашего времени.
Once I quite made friends with them, visited their homes, played preference, drank vodka, talked of promotions… . But here let me make a digression. Они же все были тупы и один на другого похожи как бараны в стаде.
We Russians, speaking generally, have never had those foolish transcendental “romantics”— German, and still more French — on whom nothing produces any effect; if there were an earthquake, if all France perished at the barricades, they would still be the same, they would not even have the decency to affect a change, but would still go on singing their transcendental songs to the hour of their death, because they are fools. Может быть, только мне одному во всей канцелярии постоянно казалось, что я был трус и раб; именно потому и казалось, что я был развит. Но оно не только казалось, а и действительно так было в самом деле: я был трус и раб.
We, in Russia, have no fools; that is well known. Говорю это без всякого конфуза.
That is what distinguishes us from foreign lands. Consequently these transcendental natures are not found amongst us in their pure form. Всякий порядочный человек нашего времени есть и должен быть трус и раб.
The idea that they are is due to our “realistic” journalists and critics of that day, always on the look out for Kostanzhoglos and Uncle Pyotr Ivanitchs and foolishly accepting them as our ideal; they have slandered our romantics, taking them for the same transcendental sort as in Germany or France. Это нормальное его состояние. В этом я убежден глубоко. Он так сделан и на то устроен. И не в настоящее время, от каких-нибудь там случайных обстоятельств, а вообще во все времена порядочный человек должен быть трус и раб.
On the contrary, the characteristics of our “romantics” are absolutely and directly opposed to the transcendental European type, and no European standard can be applied to them. Это закон природы всех порядочных людей на земле.
(Allow me to make use of this word “romantic”— an old-fashioned and much respected word which has done good service and is familiar to all.) Если и случится кому из них похрабриться над чем-нибудь, то пусть этим не утешается и не увлекается: все равно перед другим сбрендит.
The characteristics of our romantic are to understand everything, TO SEE EVERYTHING AND TO SEE IT OFTEN INCOMPARABLY MORE CLEARLY THAN OUR MOST REALISTIC MINDS SEE IT; to refuse to accept anyone or anything, but at the same time not to despise anything; to give way, to yield, from policy; never to lose sight of a useful practical object (such as rent-free quarters at the government expense, pensions, decorations), to keep their eye on that object through all the enthusiasms and volumes of lyrical poems, and at the same time to preserve “the sublime and the beautiful” inviolate within them to the hour of their death, and to preserve themselves also, incidentally, like some precious jewel wrapped in cotton wool if only for the benefit of “the sublime and the beautiful.” Our “romantic” is a man of great breadth and the greatest rogue of all our rogues, I assure you… . Таков единственный и вековечный выход. Храбрятся только ослы и их ублюдки, но ведь и те до известной стены. На них и внимания обращать не стоит, потому что они ровно ничего не означают. Мучило меня тогда еще одно обстоятельство: именно то, что на меня никто не похож и я ни на кого не похож.
I can assure you from experience, indeed. Of course, that is, if he is intelligent. But what am I saying! «Я-то один, а они-то все», — думал я и — задумывался.
The romantic is always intelligent, and I only meant to observe that although we have had foolish romantics they don’t count, and they were only so because in the flower of their youth they degenerated into Germans, and to preserve their precious jewel more comfortably, settled somewhere out there — by preference in Weimar or the Black Forest. Из этого видно, что я был еще совсем мальчишка. Случались и противоположности. Ведь уж как иногда гадко становилось ходить в канцелярию: доходило до того, что я много раз со службы возвращался больной.
I, for instance, genuinely despised my official work and did not openly abuse it simply because I was in it myself and got a salary for it. Anyway, take note, I did not openly abuse it. Our romantic would rather go out of his mind — a thing, however, which very rarely happens — than take to open abuse, unless he had some other career in view; and he is never kicked out. Но вдруг ни с того ни с сего наступает полоса скептицизма и равнодушия (у меня все было полосами), и вот я же сам смеюсь над моею нетерпимостью и брезгливостью, сам себя в романтизме упрекаю.
At most, they would take him to the lunatic asylum as “the King of Spain” if he should go very mad. But it is only the thin, fair people who go out of their minds in Russia. Innumerable “romantics” attain later in life to considerable rank in the service. То и говорить ни с кем не хочу, а то до того дойду, что не только разговорюсь, но еще вздумаю с ними сойтись по-приятельски.
Their many-sidedness is remarkable! And what a faculty they have for the most contradictory sensations! Вся брезгливость вдруг разом ни с того ни с сего исчезала.
I was comforted by this thought even in those days, and I am of the same opinion now. Кто знает, может быть, ее у меня никогда и не было, а была она напускная, из книжек?
That is why there are so many “broad natures” among us who never lose their ideal even in the depths of degradation; and though they never stir a finger for their ideal, though they are arrant thieves and knaves, yet they tearfully cherish their first ideal and are extraordinarily honest at heart. Я до сих пор этого вопроса еще не разрешил. Раз даже совсем подружился с ними, стал их дома посещать, в преферанс играть, водку пить, о производстве толковать… Но здесь позвольте мне сделать одно отступление.
Yes, it is only among us that the most incorrigible rogue can be absolutely and loftily honest at heart without in the least ceasing to be a rogue. I repeat, our romantics, frequently, become such accomplished rascals (I use the term “rascals” affectionately), suddenly display such a sense of reality and practical knowledge that their bewildered superiors and the public generally can only ejaculate in amazement. Their many-sidedness is really amazing, and goodness knows what it may develop into later on, and what the future has in store for us. It is not a poor material! У нас, русских, вообще говоря, никогда не было глупых надзвездных немецких и особенно французских романтиков, на которых ничего не действует, хоть земля под ними трещи, хоть погибай вся Франция на баррикадах, — они все те же, даже для приличия не изменятся, и все будут петь свои надзвездные песни, так сказать, по гроб своей жизни, потому что они дураки.
I do not say this from any foolish or boastful patriotism. But I feel sure that you are again imagining that I am joking. Or perhaps it’s just the contrary and you are convinced that I really think so. У нас же, в русской земле, нет дураков; это известно; тем-то мы и отличаемся от прочих немецких земель.
Anyway, gentlemen, I shall welcome both views as an honour and a special favour. And do forgive my digression. Следственно, и надзвездных натур не водится у нас в чистом их состоянии.
I did not, of course, maintain friendly relations with my comrades and soon was at loggerheads with them, and in my youth and inexperience I even gave up bowing to them, as though I had cut off all relations. That, however, only happened to me once. As a rule, I was always alone. In the first place I spent most of my time at home, reading. Это все наши «положительные» тогдашние публицисты и критики, охотясь тогда за Костанжоглами да за дядюшками Петрами Ивановичами Многосторонность поистине изумительная, и бог знает во что обратится она и выработается при последующих обстоятельствах и что сулит нам в нашем дальнейшем?
I tried to stifle all that was continually seething within me by means of external impressions. А недурен матерьял-с! Не из патриотизма какого-нибудь, смешного или квасного, я так говорю.
And the only external means I had was reading. Reading, of course, was a great help — exciting me, giving me pleasure and pain. Впрочем, я уверен, вы опять думаете, что я смеюсь.
But at times it bored me fearfully. One longed for movement in spite of everything, and I plunged all at once into dark, underground, loathsome vice of the pettiest kind. А кто знает, может быть, и обратно, то есть уверены, что я и в самом деле так думаю.
My wretched passions were acute, smarting, from my continual, sickly irritability I had hysterical impulses, with tears and convulsions. I had no resource except reading, that is, there was nothing in my surroundings which I could respect and which attracted me. Во всяком случае, господа, оба мнения ваши я буду считать себе за честь и особенное удовольствие.
I was overwhelmed with depression, too; I had an hysterical craving for incongruity and for contrast, and so I took to vice. А отступление мое мне простите.
I have not said all this to justify myself… . But, no! I am lying. I did want to justify myself. С товарищами моими я, разумеется, дружества не выдерживал и очень скоро расплевывался и вследствие еще юной тогдашней неопытности даже и кланяться им переставал, точно отрезывал.
I make that little observation for my own benefit, gentlemen. I don’t want to lie. I vowed to myself I would not. Это, впрочем, со мной всего один раз и случилось.
And so, furtively, timidly, in solitude, at night, I indulged in filthy vice, with a feeling of shame which never deserted me, even at the most loathsome moments, and which at such moments nearly made me curse. Вообще же я всегда был один. Дома я, во-первых, всего больше читал. Хотелось заглушить внешними ощущениями все беспрерывно внутри меня накипавшее.
Already even then I had my underground world in my soul. I was fearfully afraid of being seen, of being met, of being recognised. А из внешних ощущений было для меня в возможности только одно чтение.
I visited various obscure haunts. One night as I was passing a tavern I saw through a lighted window some gentlemen fighting with billiard cues, and saw one of them thrown out of the window. Чтение, конечно, много помогало, — волновало, услаждало и мучило.
At other times I should have felt very much disgusted, but I was in such a mood at the time, that I actually envied the gentleman thrown out of the window — and I envied him so much that I even went into the tavern and into the billiard-room. Но по временам наскучало ужасно. Все-таки хотелось двигаться, и я вдруг погружался в темный, подземный, гадкий — не разврат, а развратишко.
“Perhaps,” I thought, “I’ll have a fight, too, and they’ll throw me out of the window.” I was not drunk — but what is one to do — depression will drive a man to such a pitch of hysteria? Страстишки во мне были острые, жгучие от всегдашней болезненной моей раздражительности.
But nothing happened. It seemed that I was not even equal to being thrown out of the window and I went away without having my fight. Порывы бывали истерические, со слезами и конвульсиями.
An officer put me in my place from the first moment. I was standing by the billiard-table and in my ignorance blocking up the way, and he wanted to pass; he took me by the shoulders and without a word — without a warning or explanation — moved me from where I was standing to another spot and passed by as though he had not noticed me. Кроме чтения, идти было некуда, — то есть не было ничего, чтобы мог я тогда уважать в моем окружающем и к чему бы потянуло меня.
I could have forgiven blows, but I could not forgive his having moved me without noticing me. Devil knows what I would have given for a real regular quarrel — a more decent, a more LITERARY one, so to speak. I had been treated like a fly. Закипала, сверх того, тоска; являлась истерическая жажда противоречий, контрастов, и вот я и пускался развратничать.
This officer was over six foot, while I was a spindly little fellow. But the quarrel was in my hands. I had only to protest and I certainly would have been thrown out of the window. Я ведь вовсе не для оправдания моего сейчас столько наговорил… А впрочем, нет!
But I changed my mind and preferred to beat a resentful retreat. соврал! Я именно себя оправдать хотел.
I went out of the tavern straight home, confused and troubled, and the next night I went out again with the same lewd intentions, still more furtively, abjectly and miserably than before, as it were, with tears in my eyes — but still I did go out again. Это я для себя, господа, заметочку делаю. Не хочу лгать. Слово дал. Развратничал я уединенно, по ночам, потаенно, боязливо, грязно, со стыдом, не оставлявшим меня в самые омерзительные минуты и даже доходившим в такие минуты до проклятия.
Don’t imagine, though, it was coward- ice made me slink away from the officer; I never have been a coward at heart, though I have always been a coward in action. Я уж и тогда носил в душе моей подполье. Боялся я ужасно, чтоб меня как-нибудь не увидали, не встретили, не узнали.
Don’t be in a hurry to laugh — I assure you I can explain it all. Ходил же я по разным весьма темным местам.
Oh, if only that officer had been one of the sort who would consent to fight a duel! But no, he was one of those gentlemen (alas, long extinct!) who preferred fighting with cues or, like Gogol’s Lieutenant Pirogov, appealing to the police. Раз, проходя ночью мимо одного трактиришка, я увидел в освещенное окно, как господа киями подрались у биллиарда и как одного из них в окно спустили.
They did not fight duels and would have thought a duel with a civilian like me an utterly unseemly procedure in any case — and they looked upon the duel altogether as something impossible, something free-thinking and French. But they were quite ready to bully, especially when they were over six foot. I did not slink away through cowardice, but through an unbounded vanity. I was afraid not of his six foot, not of getting a sound thrashing and being thrown out of the window; I should have had physical courage enough, I assure you; but I had not the moral courage. В другое время мне бы очень мерзко стало; но тогда такая вдруг минута нашла, что я этому спущенному господину позавидовал, и до того позавидовал, что даже в трактир вошел, в биллиардную: «Авось, дескать, и я подерусь, и меня тоже из окна спустят».
What I was afraid of was that everyone present, from the insolent marker down to the lowest little stinking, pimply clerk in a greasy collar, would jeer at me and fail to understand when I began to protest and to address them in literary language. Я не был пьян, но что прикажете делать, — до такой ведь истерики может тоска заесть! Но ничем обошлось.
For of the point of honour — not of honour, but of the point of honour (POINT D’HONNEUR)— one cannot speak among us except in literary language. Оказалось, что я и в окно-то прыгнуть не способен, и я ушел не подравшись.
You can’t allude to the “point of honour” in ordinary language. Осадил меня там с первого же шагу один офицер.
I was fully convinced (the sense of reality, in spite of all my romanticism!) that they would all simply split their sides with laughter, and that the officer would not simply beat me, that is, without insulting me, but would certainly prod me in the back with his knee, kick me round the billiard- table, and only then perhaps have pity and drop me out of the window. Of course, this trivial incident could not with me end in that. I often met that officer afterwards in the street and noticed him very carefully. Я стоял у биллиарда и по неведению заслонял дорогу, а тому надо было пройти; он взял меня за плечи и молча, — не предуведомив и не объяснившись, — переставил меня с того места, где я стоял, на другое, а сам прошел как будто и не заметив.
I am not quite sure whether he recognised me, I imagine not; I judge from certain signs. But I— I stared at him with spite and hatred and so it went on… for several years! My resentment grew even deeper with years. Я бы даже побои простил, но никак не мог простить того, что он меня переставил и так окончательно не заметил.
At first I began making stealthy inquiries about this officer. It was difficult for me to do so, for I knew no one. But one day I heard someone shout his surname in the street as I was following him at a distance, as though I were tied to him — and so I learnt his surname. Another time I followed him to his flat, and for ten kopecks learned from the porter where he lived, on which storey, whether he lived alone or with others, and so on — in fact, everything one could learn from a porter. Черт знает что бы дал я тогда за настоящую, более правильную ссору, более приличную, более, так сказать, Вышел я из трактира смущенный и взволнованный, прямо домой, а на другой день продолжал мой развратик еще робче, забитее и грустнее, чем прежде, как будто со слезой на глазах, — а все-таки продолжал.
One morning, though I had never tried my hand with the pen, it suddenly occurred to me to write a satire on this officer in the form of a novel which would unmask his villainy. I wrote the novel with relish. I did unmask his villainy, I even exaggerated it; at first I so altered his surname that it could easily be recognised, but on second thoughts I changed it, and sent the story to the OTETCHESTVENNIYA ZAPISKI. Не думайте, впрочем, что я струсил офицера от трусости: я никогда не был трусом в душе, хотя беспрерывно трусил на деле, но — подождите смеяться, на это есть объяснение; у меня на все есть объяснение, будьте уверены.
But at that time such attacks were not the fashion and my story was not printed. That was a great vexation to me. Sometimes I was positively choked with resentment. О, если б этот офицер был из тех, которые соглашались выходить на дуэль!
At last I determined to challenge my enemy to a duel. Но нет, это был именно из тех господ (увы!
I composed a splendid, charming letter to him, imploring him to apologise to me, and hinting rather plainly at a duel in case of refusal. The letter was so composed that if the officer had had the least understanding of the sublime and the beautiful he would certainly have flung himself on my neck and have offered me his friendship. давно исчезнувших), которые предпочитали действовать киями или, как поручик Пирогов у Гоголя, — по начальству.
And how fine that would have been! How we should have got on together! Струсил я тут не из трусости, а из безграничнейшего тщеславия.
“He could have shielded me with his higher rank, while I could have improved his mind with my culture, and, well… my ideas, and all sorts of things might have happened.” Only fancy, this was two years after his insult to me, and my challenge would have been a ridiculous anachronism, in spite of all the ingenuity of my letter in disguising and explaining away the anachronism. Я испугался не десяти вершков росту и не того, что меня больно прибьют и в окно спустят; физической храбрости, право, хватило бы; но нравственной храбрости недостало.
But, thank God (to this day I thank the Almighty with tears in my eyes) I did not send the letter to him. Cold shivers run down my back when I think of what might have happened if I had sent it. And all at once I revenged myself in the simplest way, by a stroke of genius! A brilliant thought suddenly dawned upon me. Я испугался того, что меня все присутствующие, начиная с нахала маркера до последнего протухлого и угреватого чиновничишки, тут же увивавшегося, с воротником из сала, — не поймут и осмеют, когда я буду протестовать и заговорю с ними языком литературным.
Sometimes on holidays I used to stroll along the sunny side of the Nevsky about four o’clock in the afternoon. Though it was hardly a stroll so much as a series of innumerable miseries, humiliations and resentments; but no doubt that was just what I wanted. Потому что о пункте чести, то есть не о чести, а о пункте чести (point d'honneur), у нас до сих пор иначе ведь и разговаривать нельзя, как языком литературным.
I used to wriggle along in a most unseemly fashion, like an eel, continually moving aside to make way for generals, for officers of the guards and the hussars, or for ladies. На обыкновенном языке о «пункте чести» не упоминается. Я вполне был уверен (чутье-то действительности, несмотря на весь романтизм!
At such minutes there used to be a convulsive twinge at my heart, and I used to feel hot all down my back at the mere thought of the wretchedness of my attire, of the wretchedness and abjectness of my little scurrying figure. This was a regular martyrdom, a continual, intolerable humiliation at the thought, which passed into an incessant and direct sensation, that I was a mere fly in the eyes of all this world, a nasty, disgusting fly — more intelligent, more highly developed, more refined in feeling than any of them, of course — but a fly that was continually making way for everyone, insulted and injured by everyone. ), что все они просто лопнут со смеха, а офицер не просто, то есть не безобидно, прибьет меня, а непременно коленком меня напинает, обведя таким манером вокруг биллиарда, и потом уж разве смилуется и в окно спустит.
Why I inflicted this torture upon myself, why I went to the Nevsky, I don’t know. I felt simply drawn there at every possible opportunity. Разумеется, эта мизерная история только этим одним со мной не могла окончиться.
Already then I began to experience a rush of the enjoyment of which I spoke in the first chapter. Я часто потом встречал этого офицера на улице и хорошо его заприметил.
After my affair with the officer I felt even more drawn there than before: it was on the Nevsky that I met him most frequently, there I could admire him. Не знаю только, узнавал ли он меня. Должно быть, нет; заключаю по некоторым признакам.
He, too, went there chiefly on holidays, He, too, turned out of his path for generals and persons of high rank, and he too, wriggled between them like an eel; but people, like me, or even better dressed than me, he simply walked over; he made straight for them as though there was nothing but empty space before him, and never, under any circumstances, turned aside. Но я-то, я, — смотрел на него со злобою и ненавистью, и так продолжалось… несколько лет-с! Злоба моя даже укреплялась и разрасталась с годами. Сначала я, потихоньку, начал разузнавать об этом офицере.
I gloated over my resentment watching him and… always resentfully made way for him. Трудно мне это было, потому что я ни с кем не был знаком.
It exasperated me that even in the street I could not be on an even footing with him. “Why must you invariably be the first to move aside?” I kept asking myself in hysterical rage, waking up sometimes at three o’clock in the morning. “Why is it you and not he? Но однажды кто-то окликнул его по фамилии на улице, когда я издали шел за ним, точно привязанный к нему, и вот я фамилию узнал.
There’s no regulation about it; there’s no written law. Let the making way be equal as it usually is when refined people meet; he moves half-way and you move half-way; you pass with mutual respect.” But that never happened, and I always moved aside, while he did not even notice my making way for him. And lo and behold a bright idea dawned upon me! “What,” I thought, “if I meet him and don’t move on one side? Другой раз я проследил его до самой его квартиры и за гривенник узнал у дворника, где он живет, в каком этаже, один или с кем-нибудь и т. д. — одним словом, все, что можно узнать от дворника.
What if I don’t move aside on purpose, even if I knock up against him? How would that be?” This audacious idea took such a hold on me that it gave me no peace. I was dreaming of it continually, horribly, and I purposely went more frequently to the Nevsky in order to picture more vividly how I should do it when I did do it. I was delighted. Раз поутру, хоть я и никогда не литературствовал, мне вдруг пришла мысль описать этого офицера в абличительном виде, Тогда уже я начинал испытывать приливы тех наслаждений, о которых я уже говорил в первой главе.
This intention seemed to me more and more practical and possible. “Of course I shall not really push him,” I thought, already more good- natured in my joy. “I will simply not turn aside, will run up against him, not very violently, but just shouldering each other — just as much as decency permits. После же истории с офицером меня еще сильнее туда стало тянуть: на Невском-то я его и встречал наиболее, там-то я и любовался им. Он тоже ходил туда более в праздники.
I will push against him just as much as he pushes against me.” At last I made up my mind completely. But my preparations took a great deal of time. To begin with, when I carried out my plan I should need to be looking rather more decent, and so I had to think of my get-up. “In case of emergency, if, for instance, there were any sort of public scandal (and the public there is of the most RECHERCHE: the Countess walks there; Prince D. walks there; all the literary world is there), I must be well dressed; that inspires respect and of itself puts us on an equal footing in the eyes of the society.” With this object I asked for some of my salary in advance, and bought at Tchurkin’s a pair of black gloves and a decent hat. Он хоть тоже сворачивал с дороги перед генералами и перед особами сановитыми и тоже вилял, как вьюн, между ними, но таких, как наш брат, или даже почище нашего брата, он просто давил; шел прямо на них, как будто перед ним было пустое пространство, и ни в каком случае дороги не уступал.
Black gloves seemed to me both more dignified and BON TON than the lemon-coloured ones which I had contemplated at first. Я упивался моей злобой, на него глядя, и… озлобленно перед ним каждый раз сворачивал.
“The colour is too gaudy, it looks as though one were trying to be conspicuous,” and I did not take the lemon-coloured ones. Меня мучило, что я даже и на улице никак не могу быть с ним на равной ноге.
I had got ready long beforehand a good shirt, with white bone studs; my overcoat was the only thing that held me back. «Отчего ты непременно первый сворачиваешь?
The coat in itself was a very good one, it kept me warm; but it was wadded and it had a raccoon collar which was the height of vulgarity. — приставал я сам к себе, в бешеной истерике, проснувшись иногда часу в третьем ночи.
I had to change the collar at any sacrifice, and to have a beaver one like an officer’s. — Отчего именно ты, а не он?
For this purpose I began visiting the Gostiny Dvor and after several attempts I pitched upon a piece of cheap German beaver. Ведь для этого закона нет, ведь это нигде не написано?
Though these German beavers soon grow shabby and look wretched, yet at first they look exceedingly well, and I only needed it for the occasion. I asked the price; even so, it was too expensive. After thinking it over thoroughly I decided to sell my raccoon collar. Ну пусть будет поровну, как обыкновенно бывает, когда деликатные люди встречаются: он уступит половину, и ты половину, вы и пройдете, взаимно уважая друг друга».
The rest of the money — a considerable sum for me, I decided to borrow from Anton Antonitch Syetotchkin, my immediate superior, an unassuming person, though grave and judicious. Но так не было, и все-таки сворачивал я, а он даже и не замечал, что я ему уступаю.
He never lent money to anyone, but I had, on entering the service, been specially recommended to him by an important personage who had got me my berth. И вот удивительнейшая мысль вдруг осенила меня. «А что, — вздумал я, — что, если встретиться с ним и… не посторониться?
I was horribly worried. To borrow from Anton Antonitch seemed to me monstrous and shameful. I did not sleep for two or three nights. Indeed, I did not sleep well at that time, I was in a fever; I had a vague sinking at my heart or else a sudden throbbing, throbbing, throbbing! Нарочно не посторониться, хоть бы даже пришлось толкнуть его: а, каково это будет?» Дерзкая мысль эта мало-помалу до того овладела мною, что не давала мне покоя.
Anton Antonitch was surprised at first, then he frowned, then he reflected, and did after all lend me the money, receiving from me a written authorisation to take from my salary a fortnight later the sum that he had lent me. In this way everything was at last ready. Мечтал я об этом беспрерывно, ужасно и нарочно чаще ходил на Невский, чтоб еще яснее себе представить, как я это сделаю, когда буду делать.
The handsome beaver replaced the mean-looking raccoon, and I began by degrees to get to work. Я был в восторге. Все более и более мне казалось это намерение и вероятным и возможным.
It would never have done to act offhand, at random; the plan had to be carried out skilfully, by degrees. But I must confess that after many efforts I began to despair: we simply could not run into each other. I made every preparation, I was quite determined — it seemed as though we should run into one another directly — and before I knew what I was doing I had stepped aside for him again and he had passed without noticing me. I even prayed as I approached him that God would grant me determination. «Разумеется, не совсем толкнуть, думал я, уже заранее добрея от радости, — а так, просто не посторониться, состукнуться с ним, не так, чтобы очень больно, а так, плечо о плечо, ровно на столько, сколько определено приличием; так что на сколько он меня стукнет, на столько и я его стукну».
One time I had made up my mind thoroughly, but it ended in my stumbling and falling at his feet because at the very last instant when I was six inches from him my courage failed me. Я решился наконец совершенно. Но приготовления взяли очень много времени.
He very calmly stepped over me, while I flew on one side like a ball. That night I was ill again, feverish and delirious. And suddenly it ended most happily. Первое то, что во время исполнения нужно было быть в более приличнейшем виде и позаботиться о костюме.
The night before I had made up my mind not to carry out my fatal plan and to abandon it all, and with that object I went to the Nevsky for the last time, just to see how I would abandon it all. Suddenly, three paces from my enemy, I unexpectedly made up my mind — I closed my eyes, and we ran full tilt, shoulder to shoulder, against one another! I did not budge an inch and passed him on a perfectly equal footing! He did not even look round and pretended not to notice it; but he was only pretending, I am convinced of that. «На всякий случай, если, например, завяжется публичная история (а публика-то тут суперфлю: Недостающую же и весьма для меня значительную сумму решился выпросить взаймы у Антона Антоныча Сеточкина, моего столоначальника, человека смиренного, но серьезного и положительного, никому не дававшего взаймы денег, но которому я был когда-то, при вступлении в должность, особенно рекомендован определившим меня на службу значительным лицом.
I am convinced of that to this day! Мучился я ужасно.
Of course, I got the worst of it — he was stronger, but that was not the point. Попросить денег у Антона Антоныча мне казалось чудовищным и постыдным.
The point was that I had attained my object, I had kept up my dignity, I had not yielded a step, and had put myself publicly on an equal social footing with him. I returned home feeling that I was fully avenged for everything. I was delighted. I was triumphant and sang Italian arias. Я даже две-три ночи не спал, да и вообще я тогда мало спал, был в лихорадке; сердце у меня как-то смутно замирало или вдруг начинало прыгать, прыгать, прыгать!..
Of course, I will not describe to you what happened to me three days later; if you have read my first chapter you can guess for yourself. The officer was afterwards transferred; I have not seen him now for fourteen years. What is the dear fellow doing now? Whom is he walking over? Антон Антонович сначала удивился, потом поморщился, потом рассудил и все-таки дал взаймы, взяв с меня расписку на право получения данных заимообразно денег через две недели из жалованья.


Chapter - 13

PART II. A Propos of the Wet Snow - Chapter II ПО ПОВОДУ МОКРОГО СНЕГА - Глава II
But the period of my dissipation would end and I always felt very sick afterwards. Но кончалась полоса моего развратика, и мне становилось ужасно тошно.
It was followed by remorse — I tried to drive it away; I felt too sick. Наступало раскаяние, я его гнал: слишком уж тошнило.
By degrees, however, I grew used to that too. Мало-помалу я, однако же, и к этому привыкал.
I grew used to everything, or rather I voluntarily resigned myself to enduring it. Я ко всему привыкал, то есть не то что привыкал, а как-то добровольно соглашался переносить.
But I had a means of escape that reconciled everything — that was to find refuge in “the sublime and the beautiful,” in dreams, of course. Но у меня был выход, все примирявший, это — спасаться во «все прекрасное и высокое», конечно, в мечтах.
I was a terrible dreamer, I would dream for three months on end, tucked away in my corner, and you may believe me that at those moments I had no resemblance to the gentleman who, in the perturbation of his chicken heart, put a collar of German beaver on his great-coat. Мечтал я ужасно, мечтал по три месяца сряду, забившись в свой угол, и уж поверьте, что в эти мгновения я не похож был на того господина, который, в смятении куриного сердца, пришивал к воротнику своей шинели немецкий бобрик.
I suddenly became a hero. Я делался вдруг героем.
I would not have admitted my six-foot lieutenant even if he had called on me. Моего десятивершкового поручика я бы даже и с визитом к себе тогда не пустил.
I could not even picture him before me then. Я даже и представить его себе не мог тогда.
What were my dreams and how I could satisfy myself with them — it is hard to say now, but at the time I was satisfied with them. Что такое были мои мечты и как мог я ими довольствоваться — об этом трудно сказать теперь, но тогда я этим довольствовался.
Though, indeed, even now, I am to some extent satisfied with them. Впрочем, я ведь и теперь этим отчасти довольствуюсь.
Dreams were particularly sweet and vivid after a spell of dissipation; they came with remorse and with tears, with curses and transports. Мечты особенно слаще и сильнее приходили ко мне после развратика, приходили с раскаянием и слезами, с проклятиями и восторгами.
There were moments of such positive intoxication, of such happiness, that there was not the faintest trace of irony within me, on my honour. Бывали мгновения такого положительного упоения, такого счастья, что даже малейшей насмешки внутри меня не ощущалось, ей-богу.
I had faith, hope, love. Была вера, надежда, любовь.
I believed blindly at such times that by some miracle, by some external circumstance, all this would suddenly open out, expand; that suddenly a vista of suitable activity — beneficent, good, and, above all, READY MADE (what sort of activity I had no idea, but the great thing was that it should be all ready for me)— would rise up before me — and I should come out into the light of day, almost riding a white horse and crowned with laurel. То-то и есть, что я слепо верил тогда, что каким-то чудом, каким-нибудь внешним обстоятельством все это вдруг раздвинется, расширится; вдруг представится горизонт соответственной деятельности, благотворной, прекрасной и, главное, совсем готовой (какой именно — я никогда не знал, но главное, — совсем готовой), и вот я выступлю вдруг на свет божий, чуть ли не на белом коне и не в лавровом венке.
Anything but the foremost place I could not conceive for myself, and for that very reason I quite contentedly occupied the lowest in reality. Второстепенной роли я и понять не мог и вот именно потому-то в действительности очень спокойно занимал последнюю.
Either to be a hero or to grovel in the mud — there was nothing between. Либо герой, либо грязь, средины не было.
That was my ruin, for when I was in the mud I comforted myself with the thought that at other times I was a hero, and the hero was a cloak for the mud: for an ordinary man it was shameful to defile himself, but a hero was too lofty to be utterly defiled, and so he might defile himself. Это-то меня и сгубило, потому что в грязи я утешал себя тем, что в другое время бываю герой, а герой прикрывал собой грязь: обыкновенному, дескать, человеку стыдно грязниться, а герой слишком высок, чтоб совсем загрязниться, следственно, можно грязниться.
It is worth noting that these attacks of the “sublime and the beautiful” visited me even during the period of dissipation and just at the times when I was touching the bottom. They came in separate spurts, as though reminding me of themselves, but did not banish the dissipation by their appearance. On the contrary, they seemed to add a zest to it by contrast, and were only sufficiently present to serve as an appetising sauce. Замечательно, что эти приливы «всего прекрасного и высокого» приходили ко мне и во время развратика, и именно тогда, когда я уже на самом дне находился, приходили так, отдельными вспышечками, как будто напоминая о себе, но не истребляли, однако ж, развратика своим появлением; напротив, как будто подживляли его контрастом и приходили ровно на столько, сколько было нужно для хорошего соуса.
That sauce was made up of contradictions and sufferings, of agonising inward analysis, and all these pangs and pin-pricks gave a certain piquancy, even a significance to my dissipation — in fact, completely answered the purpose of an appetising sauce. Соус тут состоял из противоречия и страдания, из мучительного внутреннего анализа, и все эти мученья и мученьица и придавали какую-то пикантность, даже смысл моему развратику, одним словом, исполняли вполне должность хорошего соуса.
There was a certain depth of meaning in it. Все это даже было не без некоторой глубины.
And I could hardly have resigned myself to the simple, vulgar, direct debauchery of a clerk and have endured all the filthiness of it. Да и мог ли бы я согласиться на простой, пошлый, непосредственный, писарский развратишко и вынести на себе всю эту грязь!
What could have allured me about it then and have drawn me at night into the street? Что ж бы могло тогда в ней прельстить меня и выманить ночью на улицу?
No, I had a lofty way of getting out of it all. And what loving-kindness, oh Lord, what loving-kindness I felt at times in those dreams of mine! in those “flights into the sublime and the beautiful”; though it was fantastic love, though it was never applied to anything human in reality, yet there was so much of this love that one did not feel afterwards even the impulse to apply it in reality; that would have been superfluous. Нет-с, у меня была благородная лазейка на все… Но сколько любви, господи, сколько любви переживал я, бывало, в этих мечтах моих, в этих «спасеньях во все прекрасное и высокое»: хоть и фантастической любви, хоть и никогда ни к чему человеческому на деле не прилагавшейся, но до того было ее много, этой любви, что потом, на деле, уж и потребности даже не ощущалось ее прилагать: излишняя б уж это роскошь была.
Everything, however, passed satisfactorily by a lazy and fascinating transition into the sphere of art, that is, into the beautiful forms of life, lying ready, largely stolen from the poets and novelists and adapted to all sorts of needs and uses. Все, впрочем, преблагополучно всегда оканчивалось ленивым и упоительным переходом к искусству, то есть к прекрасным формам бытия, совсем готовым, сильно украденным у поэтов и романистов и приспособленным ко всевозможным услугам и требованиям.
I, for instance, was triumphant over everyone; everyone, of course, was in dust and ashes, and was forced spontaneously to recognise my superiority, and I forgave them all. Я, например, над всеми торжествую; все, разумеется, во прахе и принуждены добровольно признать все мои совершенства, а я всех их прощаю.
I was a poet and a grand gentleman, I fell in love; I came in for countless millions and immediately devoted them to humanity, and at the same time I confessed before all the people my shameful deeds, which, of course, were not merely shameful, but had in them much that was “sublime and beautiful” something in the Manfred style. Я влюбляюсь, будучи знаменитым поэтом и камергером; получаю несметные миллионы и тотчас же жертвую их на род человеческий Больше трех месяцев я никак не в состоянии был сряду мечтать и начинал ощущать непреодолимую потребность ринуться в общество. Ринуться в общество означало у меня сходить в гости к моему столоначальнику, Антону Антонычу Сеточкину.
Everyone would kiss me and weep (what idiots they would be if they did not), while I should go barefoot and hungry preaching new ideas and fighting a victorious Austerlitz against the obscurantists. Это был единственный мой постоянный знакомый во всю мою жизнь, и я даже сам удивляюсь теперь этому обстоятельству.
Then the band would play a march, an amnesty would be declared, the Pope would agree to retire from Rome to Brazil; then there would be a ball for the whole of Italy at the Villa Borghese on the shores of Lake Como, Lake Como being for that purpose transferred to the neighbourhood of Rome; then would come a scene in the bushes, and so on, and so on — as though you did not know all about it? Но и к нему я ходил разве только тогда, когда уж наступала такая полоса, а мечты мои доходили до такого счастия, что надо было непременно и немедленно обняться с людьми и со всем человечеством; а для этого надо было иметь хоть одного человека в наличности, действительно существующего. К Антону Антонычу надо было, впрочем, являться по вторникам (его день), следственно, и подгонять потребность обняться со всем человечеством надо было всегда ко вторнику.
You will say that it is vulgar and contemptible to drag all this into public after all the tears and transports which I have myself confessed. Помещался этот Антон Антоныч у Пяти углов, Был, впрочем, у меня и еще как будто один знакомый, Симонов, бывший мой школьный товарищ.
But why is it contemptible? Can you imagine that I am ashamed of it all, and that it was stupider than anything in your life, gentlemen? Школьных товарищей у меня было, пожалуй, и много в Петербурге, но я с ними не водился и даже перестал на улице кланяться.
And I can assure you that some of these fancies were by no means badly composed… . It did not all happen on the shores of Lake Como. And yet you are right — it really is vulgar and contemptible. Я, может быть, и на службу-то в другое ведомство перешел для того, чтоб не быть вместе с ними и разом отрезать со всем ненавистным моим детством.
And most contemptible of all it is that now I am attempting to justify myself to you. Проклятие на эту школу, на эти ужасные каторжные годы! Одним словом, с товарищами я тотчас же разошелся, как вышел на волю.
And even more contemptible than that is my making this remark now. Оставались два-три человека, с которыми я еще кланялся, встречаясь.
But that’s enough, or there will be no end to it; each step will be more contemptible than the last… . I could never stand more than three months of dreaming at a time without feeling an irresistible desire to plunge into society. В том числе был и Симонов, который в школе у нас ничем не отличался, был ровен и тих, но в нем я отличил некоторую независимость характера и даже честность.
To plunge into society meant to visit my superior at the office, Anton Antonitch Syetotchkin. Даже не думаю, что он был очень уж ограничен. У меня с ним бывали когда-то довольно светлые минуты, но недолго продолжались и как-то вдруг задернулись туманом.
He was the only permanent acquaintance I have had in my life, and I wonder at the fact myself now. Он, видимо, тяготился этими воспоминаниями и, кажется, все боялся, что я впаду в прежний тон.
But I only went to see him when that phase came over me, and when my dreams had reached such a point of bliss that it became essential at once to embrace my fellows and all mankind; and for that purpose I needed, at least, one human being, actually existing. Я подозревал, что я был ему очень противен, но все-таки ходил к нему, не уверенный в том наверно. Вот однажды, в четверг, не выдержав моего одиночества и зная, что в четверг у Антона Антоныча дверь заперта, я вспомнил о Симонове.
I had to call on Anton Antonitch, however, on Tuesday — his at-home day; so I had always to time my passionate desire to embrace humanity so that it might fall on a Tuesday. Подымаясь к нему в четвертый этаж, я именно думал о том, что этот господин тяготится мною и что напрасно я это иду.
This Anton Antonitch lived on the fourth storey in a house in Five Corners, in four low-pitched rooms, one smaller than the other, of a particularly frugal and sallow appearance. Но так как кончалось всегда тем, что подобные соображения, как нарочно, еще более подбивали меня лезть в двусмысленное положение, то я и вошел.
He had two daughters and their aunt, who used to pour out the tea. Был почти год, как я последний раз перед тем видел Симонова.


Chapter - 14

PART II. A Propos of the Wet Snow - Chapter III ПО ПОВОДУ МОКРОГО СНЕГА - Глава III
I found two of my old schoolfellows with him. Я застал у него еще двух моих школьных товарищей.
They seemed to be discussing an important matter. Они толковали, по-видимому, об одном важном деле.
All of them took scarcely any notice of my entrance, which was strange, for I had not met them for years. На приход мой ни один из них не обратил почти никакого внимания, что было даже странно, потому что я не видался с ними уж годы.
Evidently they looked upon me as something on the level of a common fly. Очевидно, меня считали чем-то вроде самой обыкновенной мухи.
I had not been treated like that even at school, though they all hated me. Так не третировали меня даже в школе, хотя все меня там ненавидели.
I knew, of course, that they must despise me now for my lack of success in the service, and for my having let myself sink so low, going about badly dressed and so on — which seemed to them a sign of my incapacity and insignificance. But I had not expected such contempt. Я, конечно, понимал, что они должны были презирать меня теперь за неуспех моей служебной карьеры и за то, что я уж очень опустился, ходил в дурном платье и проч., что в их глазах составляло вывеску моей неспособности и мелкого значения.
Simonov was positively surprised at my turning up. Симонов даже удивился моему приходу.
Even in old days he had always seemed surprised at my coming. Он и прежде всегда как будто удивлялся моему приходу.
All this disconcerted me: I sat down, feeling rather miserable, and began listening to what they were saying. Все это меня озадачило; я сел в некоторой тоске и начал слушать, о чем они толковали.
They were engaged in warm and earnest conversation about a farewell dinner which they wanted to arrange for the next day to a comrade of theirs called Zverkov, an officer in the army, who was going away to a distant province. Шла речь серьезная и даже горячая о прощальном обеде, который хотели устроить эти господа завтра же, сообща, отъезжавшему далеко в губернию их товарищу Зверкову, служившему офицером.
This Zverkov had been all the time at school with me too. Мосье Зверков был все время и моим школьным товарищем.
I had begun to hate him particularly in the upper forms. Я особенно стал его ненавидеть с высших классов.
In the lower forms he had simply been a pretty, playful boy whom everybody liked. В низших классах он был только хорошенький, резвый мальчик, которого все любили.
I had hated him, however, even in the lower forms, just because he was a pretty and playful boy. Я, впрочем, ненавидел его и в низших классах, и именно за то, что он был хорошенький и резвый мальчик.
He was always bad at his lessons and got worse and worse as he went on; however, he left with a good certificate, as he had powerful interests. Учился он всегда постоянно плохо и чем дальше, тем хуже; однако ж вышел из школы удачно, потому что имел покровительство.
During his last year at school he came in for an estate of two hundred serfs, and as almost all of us were poor he took up a swaggering tone among us. В последний год его в нашей школе ему досталось наследство, двести душ, а так как у нас все почти были бедные, то он даже перед нами стал фанфаронить.
He was vulgar in the extreme, but at the same time he was a good-natured fellow, even in his swaggering. Это был пошляк в высшей степени, но, однако ж, добрый малый, даже и тогда, когда фанфаронил.
In spite of superficial, fantastic and sham notions of honour and dignity, all but very few of us positively grovelled before Zverkov, and the more so the more he swaggered. У нас же, несмотря на наружные, фантастические и фразерские формы чести и гонора, все, кроме очень немногих, даже увивались перед Зверковым, чем более он фанфаронил.
And it was not from any interested motive that they grovelled, but simply because he had been favoured by the gifts of nature. И не из выгоды какой-нибудь увивались, а так, из-за того, что он фаворизированный дарами природы человек.
Moreover, it was, as it were, an accepted idea among us that Zverkov was a specialist in regard to tact and the social graces. Притом же как-то принято было у нас считать Зверкова специалистом по части ловкости и хороших манер.
This last fact particularly infuriated me. Последнее меня особенно бесило.
I hated the abrupt self-confident tone of his voice, his admiration of his own witticisms, which were often frightfully stupid, though he was bold in his language; I hated his handsome, but stupid face (for which I would, however, have gladly exchanged my intelligent one), and the free-and-easy military manners in fashion in the “‘forties.” I hated the way in which he used to talk of his future conquests of women (he did not venture to begin his attack upon women until he had the epaulettes of an officer, and was looking forward to them with impatience), and boasted of the duels he would constantly be fighting. Я ненавидел резкий, несомневающийся в себе звук его голоса, обожание собственных своих острот, которые у него выходили ужасно глупы, хотя он был и смел на язык; я ненавидел его красивое, но глупенькое лицо (на которое я бы, впрочем, променял с охотою свое Из двух гостей Симонова один был Ферфичкин, из русских немцев, — маленький ростом, с обезьяньим лицом, всех пересмеивающий глупец, злейший враг мой еще с низших классов, подлый, дерзкий, фанфаронишка и игравший в самую щекотливую амбициозность, хотя, разумеется, трусишка в душе.
I remember how I, invariably so taciturn, suddenly fastened upon Zverkov, when one day talking at a leisure moment with his schoolfellows of his future relations with the fair sex, and growing as sportive as a puppy in the sun, he all at once declared that he would not leave a single village girl on his estate unnoticed, that that was his DROIT DE SEIGNEUR, and that if the peasants dared to protest he would have them all flogged and double the tax on them, the bearded rascals. Он был из тех почитателей Зверкова, которые заигрывали с ним из видов и часто занимали у него деньги. Другой гость Симонова, Трудолюбов, была личность незамечательная, военный парень, высокого роста, с холодною физиономией, довольно честный, но преклонявшийся перед всяким успехом и способный рассуждать только об одном производстве. Зверкову он доводился каким-то дальним родственником, и это, глупо сказать, придавало ему между нами некоторое значение.
Our servile rabble applauded, but I attacked him, not from compassion for the girls and their fathers, but simply because they were applauding such an insect. Меня он постоянно считал ни во что; обращался же хоть не совсем вежливо, но сносно. — Что ж, коль по семи рублей, — заговорил Трудолюбов, — нас трое, двадцать один рупь, — можно хорошо пообедать.
I got the better of him on that occasion, but though Zverkov was stupid he was lively and impudent, and so laughed it off, and in such a way that my victory was not really complete; the laugh was on his side. Зверков, конечно, не платит. — Уж разумеется, коль мы же его приглашаем, — решил Симонов. — Неужели ж вы думаете, — заносчиво и с пылкостию ввязался Ферфичкин, точно нахал лакей, хвастающий звездами своего генерала барина, — неужели вы думаете, что Зверков нас пустит одних платить?
He got the better of me on several occasions afterwards, but without malice, jestingly, casually. Из деликатности примет, но зато от себя полдюжины выставит.
I remained angrily and contemptuously silent and would not answer him. — Ну, куда нам четверым полдюжины, — заметил Трудолюбов, обратив внимание только на полдюжину.
When we left school he made advances to me; I did not rebuff them, for I was flattered, but we soon parted and quite naturally. Afterwards I heard of his barrack-room success as a lieutenant, and of the fast life he was leading. — Так, трое, с Зверковым четверо, двадцать один рубль в Hôtel de Paris, завтра в пять часов, — окончательно заключил Симонов, которого выбрали распорядителем.
Then there came other rumours — of his successes in the service. — Как же двадцать один?
By then he had taken to cutting me in the street, and I suspected that he was afraid of compromising himself by greeting a personage as insignificant as me. — сказал я в некотором волнении, даже, по-видимому, обидевшись, — если считать со мной, так будет не двадцать один, а двадцать восемь рублей.
I saw him once in the theatre, in the third tier of boxes. By then he was wearing shoulder-straps. He was twisting and twirling about, ingratiating himself with the daughters of an ancient General. Мне показалось, что вдруг и так неожиданно предложить себя будет даже очень красиво, и они все будут разом побеждены и посмотрят на меня с уважением.
In three years he had gone off considerably, though he was still rather handsome and adroit. — Разве вы тоже хотите? — с неудовольствием заметил Симонов, как-то избегая глядеть на меня.
One could see that by the time he was thirty he would be corpulent. Он знал меня наизусть. Меня взбесило, что он знает меня наизусть.
So it was to this Zverkov that my schoolfellows were going to give a dinner on his departure. — Почему же-с? Я ведь, кажется, тоже товарищ, и, признаюсь, мне даже обидно, что меня обошли, — заклокотал было я опять.
They had kept up with him for those three years, though privately they did not consider themselves on an equal footing with him, I am convinced of that. — А где вас было искать? — грубо ввязался Ферфичкин. — Вы всегда были не в ладах с Зверковым, — прибавил Трудолюбов нахмурившись.
Of Simonov’s two visitors, one was Ferfitchkin, a Russianised German — a little fellow with the face of a monkey, a blockhead who was always deriding everyone, a very bitter enemy of mine from our days in the lower forms — a vulgar, impudent, swaggering fellow, who affected a most sensitive feeling of personal honour, though, of course, he was a wretched little coward at heart. Но я уж ухватился и не выпускал. — Мне кажется, об этом никто не вправе судить, — возразил я с дрожью в голосе, точно и бог знает что случилось. — Именно потому-то я, может быть, теперь и хочу, что прежде был не в ладах. — Ну, кто вас поймет… возвышенности-то эти… — усмехнулся Трудолюбов.
He was one of those worshippers of Zverkov who made up to the latter from interested motives, and often borrowed money from him. — Вас запишут, — решил, обращаясь ко мне, Симонов, — завтра в пять часов, в Hôtel de Paris; не ошибитесь. — Деньги-то!
Simonov’s other visitor, Trudolyubov, was a person in no way remarkable — a tall young fellow, in the army, with a cold face, fairly honest, though he worshipped success of every sort, and was only capable of thinking of promotion. — начал было Ферфичкин вполголоса, кивая на меня Симонову, но осекся, потому что даже Симонов сконфузился. — Довольно, — сказал Трудолюбов, вставая. — Если ему так уж очень захотелось, пусть придет.
He was some sort of distant relation of Zverkov’s, and this, foolish as it seems, gave him a certain importance among us. — Да ведь у нас кружок свой, приятельский, — злился Ферфичкин, тоже берясь за шляпу. — Это не официальное собрание.
He always thought me of no consequence whatever; his behaviour to me, though not quite courteous, was tolerable. Мы вас, может быть, и совсем не хотим… Они ушли; Ферфичкин, уходя, мне совсем не поклонился, Трудолюбов едва кивнул, не глядя.
“Well, with seven roubles each,” said Trudolyubov, “twenty-one roubles between the three of us, we ought to be able to get a good dinner. Симонов, с которым я остался с глазу на глаз, был в каком-то досадливом недоумении и странно посмотрел на меня.
Zverkov, of course, won’t pay.” “Of course not, since we are inviting him,” Simonov decided. Он не садился и меня не приглашал. — Гм… да… так завтра. Деньги-то вы отдадите теперь?
“Can you imagine,” Ferfitchkin interrupted hotly and conceitedly, like some insolent flunkey boasting of his master the General’s decorations, “can you imagine that Zverkov will let us pay alone? Я это, чтоб верно знать, — пробормотал он сконфузившись. Я вспыхнул, но, вспыхивая, вспомнил, что с незапамятных времен должен был Симонову пятнадцать рублей, чего, впрочем, и не забывал никогда, но и не отдавал никогда.
He will accept from delicacy, but he will order half a dozen bottles of champagne.” “Do we want half a dozen for the four of us?” observed Trudolyubov, taking notice only of the half dozen. — Согласитесь сами, Симонов, что я не мог знать, входя сюда… и мне очень досадно, что я забыл… — Хорошо, хорошо, все равно. Расплатитесь завтра за обедом.
“So the three of us, with Zverkov for the fourth, twenty-one roubles, at the Hotel de Paris at five o’clock tomorrow,” Simonov, who had been asked to make the arrangements, concluded finally. Я ведь только, чтоб знать… Вы, пожалуйста… Он осекся и стал ходить по комнате с еще большей досадой. Шагая, он начал становиться на каблуки и при этом сильнее топать.
“How twenty-one roubles?” I asked in some agitation, with a show of being offended; “if you count me it will not be twenty-one, but twenty-eight roubles.” It seemed to me that to invite myself so suddenly and unexpectedly would be positively graceful, and that they would all be conquered at once and would look at me with respect. — Я вас не задерживаю ли? — спросил я после двухминутного молчанья. — О нет! — встрепенулся он вдруг, — то есть, по правде, — да.
“Do you want to join, too?” Simonov observed, with no appearance of pleasure, seeming to avoid looking at me. He knew me through and through. Видите ли, мне еще бы надо зайти… Тут недалеко… — прибавил он какие-то извиняющимся голосом и отчасти стыдясь.
It infuriated me that he knew me so thoroughly. — Ах, боже мой! Что же вы не ска-же-те!
“Why not? I am an old schoolfellow of his, too, I believe, and I must own I feel hurt that you have left me out,” I said, boiling over again. — вскрикнул я, схватив фуражку, с удивительно, впрочем, развязным видом, бог знает откуда налетевшим.
“And where were we to find you?” Ferfitchkin put in roughly. “You never were on good terms with Zverkov,” Trudolyubov added, frowning. — Это ведь недалеко… Тут два шага… — повторял Симонов, провожая меня до передней с суетливым видом, который ему вовсе не шел.
But I had already clutched at the idea and would not give it up. — Так завтра в пять часов ровно! — крикнул он мне на лестницу: очень уж он был доволен, что я ухожу.
“It seems to me that no one has a right to form an opinion upon that,” I retorted in a shaking voice, as though something tremendous had happened. Я же был в бешенстве. — Ведь дернуло же, дернуло же выскочить! — скрежетал я зубами, шагая по улице, — и этакому подлецу, поросенку, Зверкову!
“Perhaps that is just my reason for wishing it now, that I have not always been on good terms with him.” “Oh, there’s no making you out… with these refinements,” Trudolyubov jeered. Разумеется, не надо ехать; разумеется, наплевать: что я, связан, что ли? Завтра же уведомлю Симонова по городской почте… Но потому-то я и бесился, что наверно знал, что поеду; что нарочно поеду; и чем бестактнее, чем неприличнее будет мне ехать, тем скорее и поеду.
“We’ll put your name down,” Simonov decided, addressing me. И даже препятствие положительное было не ехать: денег не было.
“Tomorrow at five-o’clock at the Hotel de Paris.” “What about the money?” Ferfitchkin began in an undertone, indicating me to Simonov, but he broke off, for even Simonov was embarrassed. Всего-навсего лежало у меня девять рублей. Но из них семь надо было отдать завтра же месячного жалованья Аполлону, моему слуге, который жил у меня за семь рублей на своих харчах.
“That will do,” said Trudolyubov, getting up. Не выдать же было невозможно, судя по характеру Аполлона.
“If he wants to come so much, let him.” “But it’s a private thing, between us friends,” Ferfitchkin said crossly, as he, too, picked up his hat. Но об этой каналье, об этой язве моей, я когда-нибудь после поговорю. Впрочем, я ведь знал, что все-таки не выдам, а непременно поеду.
“It’s not an official gathering.” “We do not want at all, perhaps… ” They went away. В эту ночь снились мне безобразнейшие сны.
Ferfitchkin did not greet me in any way as he went out, Trudolyubov barely nodded. Simonov, with whom I was left TETE-A-TETE, was in a state of vexation and perplexity, and looked at me queerly. Не мудрено: весь вечер давили меня воспоминания о каторжных годах моей школьной жизни, и я не мог от них отвязаться.
He did not sit down and did not ask me to. “H’m… yes… tomorrow, then. Will you pay your subscription now? I just ask so as to know,” he muttered in embarrassment. Меня сунули в эту школу мои дальние родственники, от которых я зависел и о которых с тех пор не имел никакого понятия, — сунули сиротливого, уже забитого их попреками, уже задумывающегося, молчаливого и дико на все озиравшегося.
I flushed crimson, as I did so I remembered that I had owed Simonov fifteen roubles for ages — which I had, indeed, never forgotten, though I had not paid it. Товарищи встретили меня злобными и безжалостными насмешками за то, что я ни на кого из них не был похож.
“You will understand, Simonov, that I could have no idea when I came here… . I am very much vexed that I have forgotten… . Но я не мог насмешек переносить; я не мог так дешево уживаться, как они уживались друг с другом.
” “All right, all right, that doesn’t matter. You can pay tomorrow after the dinner. I simply wanted to know… . Я возненавидел их тотчас и заключился от всех в пугливую, уязвленную и непомерную гордость.
Please don’t… ” He broke off and began pacing the room still more vexed. Грубость их меня возмутила. Они цинически смеялись над моим лицом, над моей мешковатой фигурой; а между тем какие глупые у них самих были лица!
As he walked he began to stamp with his heels. “Am I keeping you?” I asked, after two minutes of silence. В нашей школе выражения лиц как-то особенно глупели и перерождались.
“Oh!” he said, starting, “that is — to be truthful — yes. Сколько прекрасных собой детей поступало к нам.
I have to go and see someone… not far from here,” he added in an apologetic voice, somewhat abashed. Чрез несколько лет на них и глядеть становилось противно.
“My goodness, why didn’t you say so?” I cried, seizing my cap, with an astonishingly free-and-easy air, which was the last thing I should have expected of myself. Еще в шестнадцать лет я угрюмо на них дивился; меня уж и тогда изумляли мелочь их мышления, глупость их занятий, игр, разговоров.
“It’s close by… not two paces away,” Simonov repeated, accompanying me to the front door with a fussy air which did not suit him at all. Они таких необходимых вещей не понимали, такими внушающими, поражающими предметами не интересовались, что поневоле я стал считать их ниже себя.
“So five o’clock, punctually, tomorrow,” he called down the stairs after me. He was very glad to get rid of me. I was in a fury. “What possessed me, what possessed me to force myself upon them?” I wondered, grinding my teeth as I strode along the street, “for a scoundrel, a pig like that Zverkov! Не оскорбленное тщеславие подбивало меня к тому, и, ради бога, не вылезайте ко мне с приевшимися до тошноты казенными возражениями: «что я только мечтал, а они уж и тогда действительную жизнь понимали».
Of course I had better not go; of course, I must just snap my fingers at them. I am not bound in any way. I’ll send Simonov a note by tomorrow’s post… . Ничего они не понимали, никакой действительной жизни, и, клянусь, это-то и возмущало меня в них наиболее.
” But what made me furious was that I knew for certain that I should go, that I should make a point of going; and the more tactless, the more unseemly my going would be, the more certainly I would go. Напротив, самую очевидную, режущую глаза действительность они принимали фантастически глупо и уже тогда привыкли поклоняться одному успеху.
And there was a positive obstacle to my going: I had no money. All I had was nine roubles, I had to give seven of that to my servant, Apollon, for his monthly wages. Все, что было справедливо, но унижено и забито, над тем они жестокосердно и позорно смеялись.
That was all I paid him — he had to keep himself. Not to pay him was impossible, considering his character. Чин почитали за ум; в шестнадцать лет уже толковали о теплых местечках.
But I will talk about that fellow, about that plague of mine, another time. However, I knew I should go and should not pay him his wages. Конечно, много тут было от глупости, от дурного примера, беспрерывно окружавшего их детство и отрочество.
That night I had the most hideous dreams. Развратны они были до уродливости.
No wonder; all the evening I had been oppressed by memories of my miserable days at school, and I could not shake them off. I was sent to the school by distant relations, upon whom I was dependent and of whom I have heard nothing since — they sent me there a forlorn, silent boy, already crushed by their reproaches, already troubled by doubt, and looking with savage distrust at everyone. Разумеется, и тут было больше внешности, больше напускной циничности; разумеется, юность и некоторая свежесть мелькали и в них даже из-за разврата; но непривлекательна была в них даже и свежесть и проявлялась в каком-то ерничестве.
My schoolfellows met me with spiteful and merciless jibes because I was not like any of them. Я ненавидел их ужасно, хотя, пожалуй, был их же хуже. Они мне тем же платили и не скрывали своего ко мне омерзения.
But I could not endure their taunts; I could not give in to them with the ignoble readiness with which they gave in to one another. Но я уже не желал их любви; напротив, я постоянно жаждал их унижения. Чтоб избавить себя от их насмешек, я нарочно начал как можно лучше учиться и пробился в число самых первых.
I hated them from the first, and shut myself away from everyone in timid, wounded and disproportionate pride. Это им внушило. К тому же все они начали помаленьку понимать, что я уже читал такие книги, которых они не могли читать, и понимал такие вещи (не входившие в состав нашего специального курса), о которых они и не слыхивали.
Their coarseness revolted me. They laughed cynically at my face, at my clumsy figure; and yet what stupid faces they had themselves. Дико и насмешливо смотрели они на это, но нравственно подчинялись, тем более что даже учителя обращали на меня внимание по этому поводу.
In our school the boys’ faces seemed in a special way to degenerate and grow stupider. How many fine-looking boys came to us! Насмешки прекратились, но осталась неприязнь, и установились холодные, натянутые отношения.
In a few years they became repulsive. Even at sixteen I wondered at them morosely; even then I was struck by the pettiness of their thoughts, the stupidity of their pursuits, their games, their conversations. Под конец я сам не выдержал: с летами развивалась потребность в людях, в друзьях.
They had no understanding of such essential things, they took no interest in such striking, impressive subjects, that I could not help considering them inferior to myself. Я попробовал было начать сближаться с иными; но всегда это сближение выходило неестественно и так само собой и оканчивалось. Был у меня раз как-то и друг.
It was not wounded vanity that drove me to it, and for God’s sake do not thrust upon me your hackneyed remarks, repeated to nausea, that “I was only a dreamer,” while they even then had an understanding of life. Но я уже был деспот в душе; я хотел неограниченно властвовать над его душой; я хотел вселить в него презрение к окружавшей его среде; я потребовал от него высокомерного и окончательного разрыва с этой средой.
They understood nothing, they had no idea of real life, and I swear that that was what made me most indignant with them. On the contrary, the most obvious, striking reality they accepted with fantastic stupidity and even at that time were accustomed to respect success. Everything that was just, but oppressed and looked down upon, they laughed at heartlessly and shamefully. Я испугал его моей страстной дружбой; я доводил его до слез, до судорог; он был наивная и отдающаяся душа; но когда он отдался мне весь, я тотчас же возненавидел его и оттолкнул от себя, — точно он и нужен был мне только для одержания над ним победы, для одного его подчинения.
They took rank for intelligence; even at sixteen they were already talking about a snug berth. Но всех я не мог победить; мой друг был тоже ни на одного из них не похож и составлял самое редкое исключение.
Of course, a great deal of it was due to their stupidity, to the bad examples with which they had always been surrounded in their childhood and boyhood. They were monstrously depraved. Первым делом моим по выходе из школы было оставить ту специальную службу, к которой я предназначался, чтобы все нити порвать, проклясть прошлое и прахом его посыпать… И черт знает зачем после того я потащился к этому Симонову!..
Of course a great deal of that, too, was superficial and an assumption of cynicism; of course there were glimpses of youth and freshness even in their depravity; but even that freshness was not attractive, and showed itself in a certain rakishness. Утром я рано схватился с постели, вскочил с волнением, точно все это сейчас же и начнет совершаться. Но я верил, что наступает и непременно наступит сегодня же какой-то радикальный перелом в моей жизни.
I hated them horribly, though perhaps I was worse than any of them. They repaid me in the same way, and did not conceal their aversion for me. But by then I did not desire their affection: on the contrary, I continually longed for their humiliation. С непривычки, что ли, но мне всю жизнь, при всяком внешнем, хотя бы мельчайшем событии, все казалось, что вот сейчас и наступит какой-нибудь радикальный перелом в моей жизни.
To escape from their derision I purposely began to make all the progress I could with my studies and forced my way to the very top. Я, впрочем, отправился в должность по-обыкновенному, но улизнул домой двумя часами раньше, чтоб приготовиться.
This impressed them. Moreover, they all began by degrees to grasp that I had already read books none of them could read, and understood things (not forming part of our school curriculum) of which they had not even heard. Главное, думал я, надо приехать не первым, а то подумают, что я уж очень обрадовался.
They took a savage and sarcastic view of it, but were morally impressed, especially as the teachers began to notice me on those grounds. Но таких главных вещей были тысячи, и все они волновали меня до бессилия.
The mockery ceased, but the hostility remained, and cold and strained relations became permanent between us. In the end I could not put up with it: with years a craving for society, for friends, developed in me. Я собственноручно еще раз вычистил мои сапоги; Аполлон ни за что на свете не стал бы чистить их два раза в день, находя, что это не порядок.
I attempted to get on friendly terms with some of my schoolfellows; but somehow or other my intimacy with them was always strained and soon ended of itself. Чистил же я, украв щетки из передней, чтоб он как-нибудь не заметил и не стал потом презирать меня. Затем я подробно осмотрел мое платье и нашел, что все старо, потерто, заношено.
Once, indeed, I did have a friend. Слишком я уж обнеряшился.
But I was already a tyrant at heart; I wanted to exercise unbounded sway over him; I tried to instil into him a contempt for his surroundings; I required of him a disdainful and complete break with those surroundings. Вицмундир, пожалуй, был исправен, но не в вицмундире же было ехать обедать. А главное, на панталонах, на самой коленке было огромное желтое пятно. Я предчувствовал, что одно уже это пятно отнимет у меня девять десятых собственного достоинства.
I frightened him with my passionate affection; I reduced him to tears, to hysterics. Знал тоже я, что очень низко так думать. «Но теперь не до думанья; теперь наступает действительность», думал я и падал духом.
He was a simple and devoted soul; but when he devoted himself to me entirely I began to hate him immediately and repulsed him — as though all I needed him for was to win a victory over him, to subjugate him and nothing else. Знал я тоже отлично, тогда же, что все эти факты чудовищно преувеличиваю; но что же было делать: совладать я с собой уж не мог, и меня трясла лихорадка.
But I could not subjugate all of them; my friend was not at all like them either, he was, in fact, a rare exception. The first thing I did on leaving school was to give up the special job for which I had been destined so as to break all ties, to curse my past and shake the dust from off my feet… . And goodness knows why, after all that, I should go trudging off to Simonov’s! Early next morning I roused myself and jumped out of bed with excitement, as though it were all about to happen at once. С отчаянием представлял я себе, как свысока и холодно встретит меня этот «подлец» Зверков; с каким тупым, ничем неотразимым презрением будет смотреть на меня тупица Трудолюбов; как скверно и дерзко будет подхихикивать на мой счет козявка Ферфичкин, чтоб подслужиться Зверкову; как отлично поймет про себя все это Симонов и как будет презирать меня за низость моего тщеславия и малодушия, и, главное, — как все это будет мизерно, не литературно, обыденно.
But I believed that some radical change in my life was coming, and would inevitably come that day. Конечно, всего бы лучше совсем не ехать. Но это-то уж было больше всего невозможно: уж когда меня начинало тянуть, так уж я так и втягивался весь, с головой.
Owing to its rarity, perhaps, any external event, however trivial, always made me feel as though some radical change in my life were at hand. I went to the office, however, as usual, but sneaked away home two hours earlier to get ready. Я бы всю жизнь дразнил себя потом: «А что, струсил, струсил действительности, струсил!» Напротив, мне страстно хотелось доказать всей этой «шушере», что я вовсе не такой трус, как я сам себе представляю.
The great thing, I thought, is not to be the first to arrive, or they will think I am overjoyed at coming. But there were thousands of such great points to consider, and they all agitated and overwhelmed me. Мало того: в самом сильнейшем пароксизме трусливой лихорадки мне мечталось одержать верх, победить, увлечь, заставить их полюбить себя — ну хоть «за возвышенность мыслей и несомненное остроумие».
I polished my boots a second time with my own hands; nothing in the world would have induced Apollon to clean them twice a day, as he considered that it was more than his duties required of him. Они бросят Зверкова, он будет сидеть в стороне, молчать и стыдиться, а я раздавлю Зверкова.
I stole the brushes to clean them from the passage, being careful he should not detect it, for fear of his contempt. Then I minutely examined my clothes and thought that everything looked old, worn and threadbare. I had let myself get too slovenly. My uniform, perhaps, was tidy, but I could not go out to dinner in my uniform. Потом, пожалуй, помирюсь с ним и выпью на ты, но что всего было злее и обиднее для меня, это, что я тогда же знал, знал вполне и наверно, что ничего мне этого, в сущности, не надо, что, в сущности, я вовсе не желаю их раздавливать, покорять, привлекать и что за весь-то результат, если б только я и достиг его, я сам, первый, гроша бы не дал.
The worst of it was that on the knee of my trousers was a big yellow stain. О, как я молил бога, чтоб уж прошел поскорее этот день!
I had a foreboding that that stain would deprive me of nine-tenths of my personal dignity. I knew, too, that it was very poor to think so. “But this is no time for thinking: now I am in for the real thing,” I thought, and my heart sank. В невыразимой тоске я подходил к окну, отворял форточку и вглядывался в мутную мглу густо падающего мокрого снега… Наконец на моих дрянных стенных часишках прошипело пять.
I knew, too, perfectly well even then, that I was monstrously exaggerating the facts. But how could I help it? I could not control myself and was already shaking with fever. Я схватил шапку и, стараясь не взглянуть на Аполлона, — который еще с утра все ждал от меня выдачи жалованья, но по гордости своей не хотел заговорить первый, — скользнул мимо него из дверей и на лихаче, которого нарочно нанял за последний полтинник, подкатил барином к Hôtel de Paris.


Chapter - 15

PART II. A Propos of the Wet Snow - Chapter IV ПО ПОВОДУ МОКРОГО СНЕГА - Глава IV
I had been certain the day before that I should be the first to arrive. Я еще накануне знал, что приеду первый.
But it was not a question of being the first to arrive. Но уж дело было не в первенстве.
Not only were they not there, but I had difficulty in finding our room. Их не только никого не было, но я даже едва отыскал нашу комнату.
The table was not laid even. What did it mean? На столе было еще не совсем накрыто.
After a good many questions I elicited from the waiters that the dinner had been ordered not for five, but for six o’clock. Что же это значило? После многих расспросов я добился наконец от слуг, что обед заказан к шести часам, а не к пяти.
This was confirmed at the buffet too. Это подтвердили и в буфете.
I felt really ashamed to go on questioning them. Даже стыдно стало расспрашивать.
It was only twenty-five minutes past five. Было еще только двадцать пять минут шестого.
If they changed the dinner hour they ought at least to have let me know — that is what the post is for, and not to have put me in an absurd position in my own eyes and… and even before the waiters. Если они переменили час, то во всяком случае должны же были известить; на то городская почта, а не подвергать меня «позору» и перед собой и… и хоть перед слугами.
I sat down; the servant began laying the table; I felt even more humiliated when he was present. Я сел; слуга стал накрывать; при нем стало как-то еще обиднее.
Towards six o’clock they brought in candles, though there were lamps burning in the room. К шести часам, кроме горевших ламп, в комнату внесены были свечи.
It had not occurred to the waiter, however, to bring them in at once when I arrived. Слуга не подумал, однако ж, внести их тотчас же, как я приехал.
In the next room two gloomy, angry- looking persons were eating their dinners in silence at two different tables. В соседней комнате обедали, на разных столах, два какие-то мрачных посетителя, сердитые с виду и молчавшие.
There was a great deal of noise, even shouting, in a room further away; one could hear the laughter of a crowd of people, and nasty little shrieks in French: there were ladies at the dinner. В одной из дальних комнат было очень шумно; даже кричали; слышен был хохот целой ватаги людей; слышались какие-то скверные французские взвизги: обед был с дамами.
It was sickening, in fact. Одним словом, было очень тошно.
I rarely passed more unpleasant moments, so much so that when they did arrive all together punctually at six I was overjoyed to see them, as though they were my deliverers, and even forgot that it was incumbent upon me to show resentment. Редко я проводил более скверную минуту, так что когда они, ровно в шесть часов, явились все разом, я, на первый миг, обрадовался им как каким-то освободителям и чуть не забыл, что обязан смотреть обиженным.
Zverkov walked in at the head of them; evidently he was the leading spirit. Зверков вошел впереди всех, видимо предводительствуя.
He and all of them were laughing; but, seeing me, Zverkov drew himself up a little, walked up to me deliberately with a slight, rather jaunty bend from the waist. He shook hands with me in a friendly, but not over- friendly, fashion, with a sort of circumspect courtesy like that of a General, as though in giving me his hand he were warding off something. И он и все они смеялись; но, увидя меня, Зверков приосанился, подошел неторопливо, несколько перегибаясь в талье, точно кокетничая, и подал мне руку, ласково, но не очень, с какой-то осторожной, чуть не генеральской вежливостию, точно, подавая руку, оберегал себя от чего-то.
I had imagined, on the contrary, that on coming in he would at once break into his habitual thin, shrill laugh and fall to making his insipid jokes and witticisms. Я воображал, напротив, что он, тотчас же как войдет, захохочет своим прежним хохотом, тоненьким и со взвизгами, и с первых же слов пойдут плоские его шутки и остроты.
I had been preparing for them ever since the previous day, but I had not expected such condescension, such high-official courtesy. К ним-то я и готовился еще с вечера, но никак уж не ожидал я такого свысока, такой превосходительной ласки.
So, then, he felt himself ineffably superior to me in every respect! Стало быть, он уж вполне считал себя теперь неизмеримо выше меня во всех отношениях?
If he only meant to insult me by that high-official tone, it would not matter, I thought — I could pay him back for it one way or another. Если б он только обидеть меня хотел этим генеральством, то ничего еще, думал я; я бы как-нибудь там отплевался.
But what if, in reality, without the least desire to be offensive, that sheepshead had a notion in earnest that he was superior to me and could only look at me in a patronising way? The very supposition made me gasp. Но что, если и в самом деле, без всякого желанья обидеть, в его баранью башку серьезно заползла идейка, что он неизмеримо выше меня и может на меня смотреть не иначе, как только с покровительством?
“I was surprised to hear of your desire to join us,” he began, lisping and drawling, which was something new. От одного этого предположения я уже стал задыхаться. — Я с удивлением узнал о вашем желании участвовать с нами, — начал он, сюсюкивая и пришепетывая, и растягивая слова, чего прежде с ним не бывало.
“You and I seem to have seen nothing of one another. — Мы с вами как-то все не встречались.
You fight shy of us. Вы нас дичитесь.
You shouldn’t. Напрасно.
We are not such terrible people as you think. Мы не так страшны, как вам кажется.
Well, anyway, I am glad to renew our acquaintance.” And he turned carelessly to put down his hat on the window. Ну-с, во всяком случае рад во-зоб-но-вить… И он небрежно повернулся положить на окно шляпу.
“Have you been waiting long?” Trudolyubov inquired. — Давно ждете? — спросил Трудолюбов.
“I arrived at five o’clock as you told me yesterday,” I answered aloud, with an irritability that threatened an explosion. — Я приехал ровно в пять часов, как мне вчера назначили, — отвечал я громко и с раздражением, обещавшим близкий взрыв.
“Didn’t you let him know that we had changed the hour?” said Trudolyubov to Simonov. — Разве ты не дал ему знать, что переменили часы? — оборотился Трудолюбов к Симонову.
“No, I didn’t. — Не дал.
I forgot,” the latter replied, with no sign of regret, and without even apologising to me he went off to order the HORS D’OEUVRE. Забыл, — отвечал тот, но без всякого раскаяния и, даже не извинившись передо мной, пошел распоряжаться закуской.
“So you’ve been here a whole hour? — Так вы здесь уж час, ах, бедный!
Oh, poor fellow!” Zverkov cried ironically, for to his notions this was bound to be extremely funny. — вскрикнул насмешливо Зверков, потому что, по его понятиям, это действительно должно было быть ужасно смешно.
That rascal Ferfitchkin followed with his nasty little snigger like a puppy yapping. За ним, подленьким, звонким, как у собачонки, голоском закатился подлец Ферфичкин.
My position struck him, too, as exquisitely ludicrous and embarrassing. Очень уж и ему показалось смешно и конфузно мое положение.
“It isn’t funny at all!” I cried to Ferfitchkin, more and more irritated. — Это вовсе не смешно! — закричал я Ферфичкину, раздражаясь все более и более, — виноваты другие, а не я. Мне пренебрегли дать знать.
“It wasn’t my fault, but other people’s. Это-это-это… просто нелепо.
They neglected to let me know. It was… it was… it was simply absurd.” “It’s not only absurd, but something else as well,” muttered Trudolyubov, naively taking my part. — Не только нелепо, а и еще что-нибудь, — проворчал Трудолюбов, наивно за меня заступаясь.
“You are not hard enough upon it. — Вы уж слишком мягки.
It was simply rudeness — unintentional, of course. Просто невежливость. Конечно, не умышленная.
And how could Simonov… h’m!” “If a trick like that had been played on me,” observed Ferfitchkin, “I should… ” “But you should have ordered something for yourself,” Zverkov interrupted, “or simply asked for dinner without waiting for us.” “You will allow that I might have done that without your permission,” I rapped out. И как это Симонов… гм! — Если б со мной этак сыграли, — заметил Ферфичкин, — я бы… — Да вы бы велели себе что-нибудь подать, — перебил Зверков, — или просто спросили бы обедать не дожидаясь. — Согласитесь, что я бы мог это сделать без всякого позволения, — отрезал я.
“If I waited, it was… ” “Let us sit down, gentlemen,” cried Simonov, coming in. “Everything is ready; I can answer for the champagne; it is capitally frozen… . You see, I did not know your address, where was I to look for you?” he suddenly turned to me, but again he seemed to avoid looking at me. — Если я ждал, то… — Садимся, господа, — закричал вошедший Симонов, — все готово; за шампанское отвечаю, отлично заморожено… Ведь я вашей квартиры не знал, где ж вас отыскивать?
Evidently he had something against me. Очевидно, он имел что-то против.
It must have been what happened yesterday. Знать, после вчерашнего надумался.
All sat down; I did the same. It was a round table. Все сели; сел и я. Стол был круглый.
Trudolyubov was on my left, Simonov on my right, Zverkov was sitting opposite, Ferfitchkin next to him, between him and Trudolyubov. По левую руку от меня пришелся Трудолюбов, по правую Симонов. Зверков сел напротив; Ферфичкин подле него, между ним и Трудолюбовым.
“Tell me, are you… in a government office?” Zverkov went on attending to me. — Ска-а-ажите, вы… в департаменте? — продолжал заниматься мною Зверков.
Seeing that I was embarrassed he seriously thought that he ought to be friendly to me, and, so to speak, cheer me up. Видя, что я сконфужен, он серьезно вообразил, что меня надо обласкать и, так сказать, ободрить.
“Does he want me to throw a bottle at his head?” I thought, in a fury. «Что ж он, хочет, что ли, чтоб я в него бутылкой пустил», — подумал я в бешенстве.
In my novel surroundings I was unnaturally ready to be irritated. Раздражался я, с непривычки, как-то неестественно скоро.
“In the N—— office,” I answered jerkily, with my eyes on my plate. — В… й канцелярии, — ответил я отрывисто, глядя в тарелку.
“And ha-ave you a go-od berth? — И… ввам ввыгодно?
I say, what ma-a-de you leave your original job?” “What ma-a-de me was that I wanted to leave my original job,” I drawled more than he, hardly able to control myself. Ска-ажите, что вас паанудило оставить прежнюю службу? — То и па-а-анудило, что захотелось оставить прежнюю службу, — протянул я втрое больше, уже почти не владея собою.
Ferfitchkin went off into a guffaw. Ферфичкин фыркнул.
Simonov looked at me ironically. Trudolyubov left off eating and began looking at me with curiosity. Симонов иронически посмотрел на меня; Трудолюбов остановился есть и стал меня рассматривать с любопытством.
Zverkov winced, but he tried not to notice it. Зверкова покоробило, но он не хотел заметить.
“And the remuneration?” “What remuneration?” “I mean, your sa-a-lary?” “Why are you cross-examining me?” However, I told him at once what my salary was. — Ну-у-у, а как ваше содержание? — Какое это содержание? — То есть ж-жалованье? — Да что вы меня экзаменуете!
I turned horribly red. “It is not very handsome,” Zverkov observed majestically. Впрочем, я тут же и назвал, сколько получаю жалованья.
“Yes, you can’t afford to dine at cafes on that,” Ferfitchkin added insolently. Я ужасно краснел. — Небогато, — важно заметил Зверков.
“To my thinking it’s very poor,” Trudolyubov observed gravely. — Да-с, нельзя в кафе-ресторанах обедать!
“And how thin you have grown! — нагло прибавил Ферфичкин.
How you have changed!” added Zverkov, with a shade of venom in his voice, scanning me and my attire with a sort of insolent compassion. — По-моему, так даже просто бедно, — серьезно заметил Трудолюбов.
“Oh, spare his blushes,” cried Ferfitchkin, sniggering. “My dear sir, allow me to tell you I am not blushing,” I broke out at last; “do you hear? — И как вы похудели, как переменились… с тех пор… — прибавил Зверков, уже не без яду, с каким-то нахальным сожалением, рассматривая меня и мой костюм.
I am dining here, at this cafe, at my own expense, not at other people’s — note that, Mr. Ferfitchkin.” “Wha-at? — Да полно конфузить-то, — хихикая, вскрикнул Ферфичкин. — Милостивый государь, знайте, что я не конфужусь, — прорвался я наконец, — слышите-с!
Isn’t every one here dining at his own expense? You would seem to be… ” Ferfitchkin flew out at me, turning as red as a lobster, and looking me in the face with fury. Я обедаю здесь, «в кафе-ресторане», на свои деньги, на свои, а не на чужие, заметьте это, monsieur Ферфичкин.
“Tha-at,” I answered, feeling I had gone too far, “and I imagine it would be better to talk of something more intelligent.” “You intend to show off your intelligence, I suppose?” “Don’t disturb yourself, that would be quite out of place here.” “Why are you clacking away like that, my good sir, eh? — Ка-ак! кто ж это здесь не на свои обедает? Вы как будто… — вцепился Ферфичкин, покраснев, как рак, и с остервенением смотря мне в глаза. — Та-ак, — отвечал я, чувствуя, что далеко зашел, — и полагаю, что лучше бы нам заняться разговором поумней.
Have you gone out of your wits in your office?” “Enough, gentlemen, enough!” Zverkov cried, authoritatively. — Вы, кажется, намереваетесь ваш ум показывать? — Не беспокойтесь, это было бы совершенно здесь лишнее.
“How stupid it is!” muttered Simonov. “It really is stupid. — Да вы это что, сударь вы мой, раскудахтались — а?
We have met here, a company of friends, for a farewell dinner to a comrade and you carry on an altercation,” said Trudolyubov, rudely addressing himself to me alone. вы не с ума ли уж спятили, в вашем лепартаменте? — Довольно, господа, довольно! — закричал всевластно Зверков. — Как это глупо!
“You invited yourself to join us, so don’t disturb the general harmony.” “Enough, enough!” cried Zverkov. — проворчал Симонов. — Действительно, глупо, мы собрались в дружеской компании, чтоб проводить в вояж доброго приятеля, а вы считаетесь, — заговорил Трудолюбов, грубо обращаясь ко мне одному.
“Give over, gentlemen, it’s out of place. Better let me tell you how I nearly got married the day before yesterday… . — Вы к нам сами вчера напросились, не расстраивайте же общей гармонии… — Довольно, довольно, — кричал Зверков.
” And then followed a burlesque narrative of how this gentleman had almost been married two days before. — Перестаньте, господа, это нейдет. А вот я вам лучше расскажу, как я третьего дня чуть не женился… И вот начался какой-то пашквиль о том, как этот господин третьего дня чуть не женился.
There was not a word about the marriage, however, but the story was adorned with generals, colonels and kammer-junkers, while Zverkov almost took the lead among them. О женитьбе, впрочем, не было ни слова, но в рассказе все мелькали генералы, полковники и даже камер-юнкеры, а Зверков между ними чуть не в главе.
It was greeted with approving laughter; Ferfitchkin positively squealed. Начался одобрительный смех; Ферфичкин даже взвизгивал.
No one paid any attention to me, and I sat crushed and humiliated. Все меня бросили, и я сидел раздавленный и уничтоженный.
“Good Heavens, these are not the people for me!” I thought. «Господи, мое ли это общество! — думал я.
“And what a fool I have made of myself before them! — И каким дураком я выставил себя сам перед ними!
I let Ferfitchkin go too far, though. Я, однако ж, много позволил Ферфичкину.
The brutes imagine they are doing me an honour in letting me sit down with them. They don’t understand that it’s an honour to them and not to me! Думают балбесы, что честь мне сделали, дав место за своим столом, тогда как не понимают, что это я, я им делаю честь, а не мне они!
I’ve grown thinner! „Похудел!
My clothes! Oh, damn my trousers! Костюм!“ О проклятые панталоны!
Zverkov noticed the yellow stain on the knee as soon as he came in… . Зверков еще давеча заметил желтое пятно на коленке… Да чего тут!
But what’s the use! I must get up at once, this very minute, take my hat and simply go without a word… with contempt! Сейчас же, сию минуту встать из-за стола, взять шляпу и просто уйти, не говоря ни слова… Из презренья!
And tomorrow I can send a challenge. А завтра хоть на дуэль. Подлецы.
The scoundrels! As though I cared about the seven roubles. Ведь не семи же рублей мне жалеть.
They may think… . Damn it! Пожалуй, подумают… Черт возьми!
I don’t care about the seven roubles. Не жаль мне семи рублей!
I’ll go this minute!” Of course I remained. Сию минуту ухожу!..» Разумеется, я остался.
I drank sherry and Lafitte by the glassful in my discomfiture. Я пил с горя лафит и херес стаканами.
Being unaccustomed to it, I was quickly affected. С непривычки быстро хмелел, а с хмелем росла и досада.
My annoyance increased as the wine went to my head. I longed all at once to insult them all in a most flagrant manner and then go away. Мне вдруг захотелось оскорбить их всех самым дерзким образом и потом уж уйти.
To seize the moment and show what I could do, so that they would say, “He’s clever, though he is absurd,” and… and… in fact, damn them all! Улучить минуту и показать себя — пусть же скажут: хоть и смешон, да умен… и… и… одним словом, черт с ними!
I scanned them all insolently with my drowsy eyes. Я нагло обвел их всех осоловелыми глазами.
But they seemed to have forgotten me altogether. Но они точно уж меня позабыли совсем.
They were noisy, vociferous, cheerful. У них было шумно, крикливо, весело.
Zverkov was talking all the time. Говорил все Зверков.
I began listening. Я начал прислушиваться.
Zverkov was talking of some exuberant lady whom he had at last led on to declaring her love (of course, he was lying like a horse), and how he had been helped in this affair by an intimate friend of his, a Prince Kolya, an officer in the hussars, who had three thousand serfs. Зверков рассказывал о какой-то пышной даме, которую он довел-таки наконец до признанья (разумеется, лгал, как лошадь), и что в этом деле особенно помогал ему его интимный друг, какой-то князек, гусар Коля, у которого три тысячи душ.
“And yet this Kolya, who has three thousand serfs, has not put in an appearance here tonight to see you off,” I cut in suddenly. For one minute every one was silent. — А между тем этого Коли, у которого три тысячи душ, здесь нет как нет проводить-то вас, — ввязался я вдруг в разговор.
“You are drunk already.” Trudolyubov deigned to notice me at last, glancing contemptuously in my direction. На минуту все замолчали. — Вы уж о сю пору пьяны, — согласился наконец заметить меня Трудолюбов, презрительно накосясь в мою сторону.
Zverkov, without a word, examined me as though I were an insect. Зверков молча рассматривал меня, как букашку. Я опустил глаза.
I dropped my eyes. Simonov made haste to fill up the glasses with champagne. Симонов поскорей начал разливать шампанское.
Trudolyubov raised his glass, as did everyone else but me. Трудолюбов поднял бокал, за ним все, кроме меня.
“Your health and good luck on the journey!” he cried to Zverkov. — Твое здоровье и счастливого пути!
“To old times, to our future, hurrah!” They all tossed off their glasses, and crowded round Zverkov to kiss him. — крикнул он Зверкову; — за старые годы, господа, за наше будущее, ура! Все выпили и полезли целоваться с Зверковым.
I did not move; my full glass stood untouched before me. Я не трогался; полный бокал стоял передо мной непочатый.
“Why, aren’t you going to drink it?” roared Trudolyubov, losing patience and turning menacingly to me. — А вы разве не станете пить? — заревел потерявший терпение Трудолюбов, грозно обращаясь ко мне.
“I want to make a speech separately, on my own account… and then I’ll drink it, Mr. Trudolyubov.” “Spiteful brute!” muttered Simonov. — Я хочу сказать спич со своей стороны, особо… и тогда выпью, господин Трудолюбов. — Противная злючка! — проворчал Симонов.
I drew myself up in my chair and feverishly seized my glass, prepared for something extraordinary, though I did not know myself precisely what I was going to say. Я выпрямился на стуле и взял бокал в лихорадке, готовясь к чему-то необыкновенному и сам еще не зная, что именно я скажу. — Silence!
“SILENCE!” cried Ferfitchkin. “Now for a display of wit!” Zverkov waited very gravely, knowing what was coming. Зверков ждал очень серьезно, понимая, в чем дело.
“Mr. Lieutenant Zverkov,” I began, “let me tell you that I hate phrases, phrasemongers and men in corsets… that’s the first point, and there is a second one to follow it.” There was a general stir. — Господин поручик Зверков, — начал я, — знайте, что я ненавижу фразу, фразеров и тальи с перехватами… Это первый пункт, а за сим последует второй.
“The second point is: I hate ribaldry and ribald talkers. Все сильно пошевелились. — Второй пункт: ненавижу клубничку и клубничников.
Especially ribald talkers! И особенно клубничников!
The third point: I love justice, truth and honesty.” I went on almost mechanically, for I was beginning to shiver with horror myself and had no idea how I came to be talking like this. “I love thought, Monsieur Zverkov; I love true comradeship, on an equal footing and not… H’m… I love… But, however, why not? — Третий пункт: люблю правду, искренность и честность, — продолжал я почти машинально, потому что сам начинал уж леденеть от ужаса, не понимая, как это я так говорю… — Я люблю мысль, мсье Зверков; я люблю настоящее товарищество, на равной ноге, а не… гм… Я люблю… А впрочем, отчего ж?
I will drink your health, too, Mr. Zverkov. И я выпью за ваше здоровье, мсье Зверков.
Seduce the Circassian girls, shoot the enemies of the fatherland and… and… to your health, Monsieur Zverkov!” Zverkov got up from his seat, bowed to me and said: “I am very much obliged to you.” He was frightfully offended and turned pale. Прельщайте черкешенок, стреляйте врагов отечества и… и… За ваше здоровье, мсье Зверков! Зверков встал со стула, поклонился мне и сказал: — Очень вам благодарен. Он был ужасно обижен и даже побледнел.
“Damn the fellow!” roared Trudolyubov, bringing his fist down on the table. — Черт возьми, — заревел Трудолюбов, ударив по столу кулаком.
“Well, he wants a punch in the face for that,” squealed Ferfitchkin. — Нет-с, за это по роже бьют! — взвизгнул Ферфичкин.
“We ought to turn him out,” muttered Simonov. — Выгнать его надо! — проворчал Симонов.
“Not a word, gentlemen, not a movement!” cried Zverkov solemnly, checking the general indignation. — Ни слова, господа, ни жеста! — торжественно крикнул Зверков, останавливая общее негодованье.
“I thank you all, but I can show him for myself how much value I attach to his words.” “Mr. — Благодарю вас всех, но я сам сумею доказать ему, насколько ценю его слова.
Ferfitchkin, you will give me satisfaction tomorrow for your words just now!” I said aloud, turning with dignity to Ferfitchkin. — Господин Ферфичкин, завтра же вы мне дадите удовлетворенье за ваши сейчашние слова! — громко сказал я, важно обращаясь к Ферфичкину.
“A duel, you mean? — То есть дуэль-с?
Certainly,” he answered. But probably I was so ridiculous as I challenged him and it was so out of keeping with my appearance that everyone including Ferfitchkin was prostrate with laughter. Извольте, — отвечал тот, но, верно, я был так смешон, вызывая, и так это не шло к моей фигуре, что все, а за всеми и Ферфичкин, так и легли со смеху.
“Yes, let him alone, of course! — Да, конечно, бросить его!
He is quite drunk,” Trudolyubov said with disgust. Ведь совсем уж пьян! — с омерзением проговорил Трудолюбов.
“I shall never forgive myself for letting him join us,” Simonov muttered again. — Никогда не прощу себе, что его записал! — проворчал опять Симонов.
“Now is the time to throw a bottle at their heads,” I thought to myself. I picked up the bottle… and filled my glass… . «Вот теперь бы и пустить бутылкой во всех», — подумал я, взял бутылку и… налил себе полный стакан.
“No, I’d better sit on to the end,” I went on thinking; “you would be pleased, my friends, if I went away. «… Нет, лучше досижу до конца! — продолжал я думать, — вы были бы рады, господа, чтоб я ушел.
Nothing will induce me to go. Ни за что.
I’ll go on sitting here and drinking to the end, on purpose, as a sign that I don’t think you of the slightest consequence. Нарочно буду сидеть и пить до конца, в знак того, что не придаю вам ни малейшей важности.
I will go on sitting and drinking, because this is a public-house and I paid my entrance money. Буду сидеть и пить, потому что здесь кабак, а я деньги за вход заплатил.
I’ll sit here and drink, for I look upon you as so many pawns, as inanimate pawns. Буду сидеть и пить, потому что вас за пешек считаю, за пешек несуществующих.
I’ll sit here and drink… and sing if I want to, yes, sing, for I have the right to… to sing… H’m!” But I did not sing. Буду сидеть и пить… и петь, если захочу, да-с, и петь, потому что право такое имею… чтоб петь… гм». Но я не пел.
I simply tried not to look at any of them. I assumed most unconcerned attitudes and waited with impatience for them to speak FIRST. But alas, they did not address me! Я старался только ни на кого из них не глядеть; принимал независимейшие позы и с нетерпеньем ждал, когда со мной они сами, первые, заговорят.
And oh, how I wished, how I wished at that moment to be reconciled to them! Но, увы, они не заговорили. И как бы, как бы я желал в эту минуту с ними помириться!
It struck eight, at last nine. Пробило восемь часов, наконец девять.
They moved from the table to the sofa. Они перешли со стола на диван.
Zverkov stretched himself on a lounge and put one foot on a round table. Зверков разлегся на кушетке, положив одну ногу на круглый столик.
Wine was brought there. Туда перенесли и вино.
He did, as a fact, order three bottles on his own account. Он действительно выставил им три бутылки своих.
I, of course, was not invited to join them. Меня, разумеется, не пригласил.
They all sat round him on the sofa. Все обсели его на диване.
They listened to him, almost with reverence. Они слушали его чуть не с благоговеньем.
It was evident that they were fond of him. Видно было, что его любили.
“What for? «За что?
What for?” I wondered. за что?» — думал я про себя.
From time to time they were moved to drunken enthusiasm and kissed each other. Изредка они приходили в пьяный восторг и целовались.
They talked of the Caucasus, of the nature of true passion, of snug berths in the service, of the income of an hussar called Podharzhevsky, whom none of them knew personally, and rejoiced in the largeness of it, of the extraordinary grace and beauty of a Princess D., whom none of them had ever seen; then it came to Shakespeare’s being immortal. Они говорили о Кавказе, о том, что такое истинная страсть, о гальбике, Я презрительно улыбался и ходил по другую сторону комнаты, прямо против дивана, вдоль стены, от стола до печки и обратно. Всеми силами я хотел показать, что могу и без них обойтись; а между тем нарочно стучал сапогами, становясь на каблуки.
I smiled contemptuously and walked up and down the other side of the room, opposite the sofa, from the table to the stove and back again. Но все было напрасно. — Господа, — закричал Зверков, подымаясь с дивана, — теперь — Конечно, конечно! — заговорили другие.
I tried my very utmost to show them that I could do without them, and yet I purposely made a noise with my boots, thumping with my heels. Я круто поворотил к Зверкову. Я был до того измучен, до того изломан, что хоть зарезаться, а покончить!
But it was all in vain. They paid no attention. У меня была лихорадка; смоченные потом волосы присохли ко лбу и вискам.
I had the patience to walk up and down in front of them from eight o’clock till eleven, in the same place, from the table to the stove and back again. — Зверков! я прошу у вас прощенья, — сказал я резко и решительно, — Ферфичкин, и у вас тоже, у всех, у всех, я обидел всех!
“I walk up and down to please myself and no one can prevent me.” The waiter who came into the room stopped, from time to time, to look at me. — Ага! дуэль-то не свой брат! — ядовито прошипел Ферфичкин. Меня больно резнуло по сердцу.
I was somewhat giddy from turning round so often; at moments it seemed to me that I was in delirium. — Нет, я не дуэли боюсь, Ферфичкин! Я готов с вами же завтра драться, уже после примирения.
During those three hours I was three times soaked with sweat and dry again. Я даже настаиваю на этом, и вы не можете мне отказать.
At times, with an intense, acute pang I was stabbed to the heart by the thought that ten years, twenty years, forty years would pass, and that even in forty years I would remember with loathing and humiliation those filthiest, most ludicrous, and most awful moments of my life. Я хочу доказать вам, что я не боюсь дуэли. Вы будете стрелять первый, а я выстрелю на воздух. — Сам себя тешит, — заметил Симонов. — Просто сбрендил!
No one could have gone out of his way to degrade himself more shamelessly, and I fully realised it, fully, and yet I went on pacing up and down from the table to the stove. — отозвался Трудолюбов. — Да позвольте пройти, что вы поперек дороги стали!.. Ну чего вам надобно? — презрительно отвечал Зверков.
“Oh, if you only knew what thoughts and feelings I am capable of, how cultured I am!” I thought at moments, mentally addressing the sofa on which my enemies were sitting. Все они были красные; глаза у всех блистали: много пили. — Я прошу вашей дружбы, Зверков, я вас обидел, но… — Обидели? В-вы! Ми-ня!
But my enemies behaved as though I were not in the room. Once — only once — they turned towards me, just when Zverkov was talking about Shakespeare, and I suddenly gave a contemptuous laugh. Знайте, милостивый государь, что вы никогда и ни при каких обстоятельствах не можете меня обидеть!
I laughed in such an affected and disgusting way that they all at once broke off their conversation, and silently and gravely for two minutes watched me walking up and down from the table to the stove, TAKING NO NOTICE OF THEM. — И довольно с вас, прочь! — скрепил Трудолюбов. — Едем. — Олимпия моя, господа, уговор!
But nothing came of it: they said nothing, and two minutes later they ceased to notice me again. — крикнул Зверков. — Не оспариваем! не оспариваем! — отвечали ему смеясь.
It struck eleven. Я стоял оплеванный.
“Friends,” cried Zverkov getting up from the sofa, “let us all be off now, THERE!” “Of course, of course,” the others assented. Ватага шумно выходила из комнаты, Трудолюбов затянул какую-то глупую песню. Симонов остался на крошечную минутку, чтоб дать на чай слугам.
I turned sharply to Zverkov. Я вдруг подошел к нему.
I was so harassed, so exhausted, that I would have cut my throat to put an end to it. — Симонов! дайте мне шесть рублей! — сказал я решительно и отчаянно.
I was in a fever; my hair, soaked with perspiration, stuck to my forehead and temples. Он поглядел на меня в чрезвычайном изумлении какими-то тупыми глазами.
“Zverkov, I beg your pardon,” I said abruptly and resolutely. Он тоже был пьян. — Да разве вы и туда с нами? — Да!
“Ferfitchkin, yours too, and everyone’s, everyone’s: I have insulted you all!” “Aha! — У меня денег нет! — отрезал он, презрительно усмехнулся и пошел из комнаты.
A duel is not in your line, old man,” Ferfitchkin hissed venomously. Я схватил его за шинель. Это был кошмар. — Симонов!
It sent a sharp pang to my heart. “No, it’s not the duel I am afraid of, Ferfitchkin! я видел у вас деньги, зачем вы мне отказываете?
I am ready to fight you tomorrow, after we are reconciled. Разве я подлец? Берегитесь мне отказать: если б вы знали, если б вы знали, для чего я прошу!
I insist upon it, in fact, and you cannot refuse. От этого зависит все, все мое будущее, все мои планы.
I want to show you that I am not afraid of a duel. Симонов вынул деньги и чуть не бросил их мне.
You shall fire first and I shall fire into the air.” “He is comforting himself,” said Simonov. — Возьмите, если вы так бессовестны! — безжалостно проговорил он и побежал догонять их.
“He’s simply raving,” said Trudolyubov. Я остался на минуту один.
“But let us pass. Why are you barring our way? What do you want?” Zverkov answered disdainfully. They were all flushed, their eyes were bright: they had been drinking heavily. Беспорядок, объедки, разбитая рюмка на полу, пролитое вино, окурки папирос, хмель и бред в голове, мучительная тоска в сердце и, наконец, лакей, все видевший и все слышавший и любопытно заглядывавший мне в глаза.
“I ask for your friendship, Zverkov; I insulted you, but… ” “Insulted? —


Chapter - 16

PART II. A Propos of the Wet Snow - Chapter V ПО ПОВОДУ МОКРОГО СНЕГА - Глава V
“So this is it, this is it at last — contact with real life,” I muttered as I ran headlong downstairs. — Так вот оно, так вот оно наконец столкновенье-то с действительностью, — бормотал я, сбегая стремглав с лестницы.
“This is very different from the Pope’s leaving Rome and going to Brazil, very different from the ball on Lake Como!” “You are a scoundrel,” a thought flashed through my mind, “if you laugh at this now.” “No matter!” I cried, answering myself. — Это, знать, уж не папа, оставляющий Рим и уезжающий в Бразилию; это, знать, уж не бал на озере Комо! «Подлец ты! — пронеслось в моей голове, — коли над этим теперь смеешься». — Пусть!
“Now everything is lost!” There was no trace to be seen of them, but that made no difference — I knew where they had gone. — крикнул я, отвечая себе. — Теперь ведь уж все погибло! Их уж и след простыл; но все равно: я знал, куда они поехали.
At the steps was standing a solitary night sledge-driver in a rough peasant coat, powdered over with the still falling, wet, and as it were warm, snow. У крыльца стоял одинокий Ванька, ночник, в сермяге, весь запорошенный все еще валившимся мокрым и как будто теплым снегом.
It was hot and steamy. Было парно и душно.
The little shaggy piebald horse was also covered with snow and coughing, I remember that very well. Маленькая лохматая, пегая лошаденка его была тоже вся запорошена и кашляла; я это очень помню.
I made a rush for the roughly made sledge; but as soon as I raised my foot to get into it, the recollection of how Simonov had just given me six roubles seemed to double me up and I tumbled into the sledge like a sack. Я бросился в лубошные санки; но только было я занес ногу, чтоб сесть, воспоминание о том, как Симонов сейчас давал мне шесть рублей, так и подкосило меня, и я, как мешок, повалился в санки.
“No, I must do a great deal to make up for all that,” I cried. — Нет! Надо много сделать, чтоб все это выкупить!
“But I will make up for it or perish on the spot this very night. — прокричал я, — но я выкуплю или в эту же ночь погибну на месте.
Start!” We set off. Пошел! Мы тронулись.
There was a perfect whirl in my head. Целый вихрь кружился в моей голове.
“They won’t go down on their knees to beg for my friendship. «На коленах умолять о моей дружбе — они не станут.
That is a mirage, cheap mirage, revolting, romantic and fantastical — that’s another ball on Lake Como. Это мираж, пошлый мираж, отвратительный, романтический и фантастический; тот же бал на озере Комо.
And so I am bound to slap Zverkov’s face! И потому я — Погоняй! Ванька задергал вожжами.
It is my duty to. «Как войду, так и дам.
And so it is settled; I am flying to give him a slap in the face. Надобно ли сказать перед пощечиной несколько слов в виде предисловия?
Hurry up!” The driver tugged at the reins. Нет! Просто войду и дам.
“As soon as I go in I’ll give it him. Они все будут сидеть в зале, а он на диване с Олимпией.
Ought I before giving him the slap to say a few words by way of preface? Проклятая Олимпия! Она смеялась раз над моим лицом и отказалась от меня.
No. I’ll simply go in and give it him. Я оттаскаю Олимпию за волосы, а Зверкова за уши!
They will all be sitting in the drawing-room, and he with Olympia on the sofa. Нет, лучше за одно ухо и за ухо проведу его по всей комнате.
That damned Olympia! She laughed at my looks on one occasion and refused me. Они, может быть, все начнут меня бить и вытолкают.
I’ll pull Olympia’s hair, pull Zverkov’s ears! Это даже наверно. Пусть!
No, better one ear, and pull him by it round the room. Maybe they will all begin beating me and will kick me out. That’s most likely, indeed. No matter! Все же я первый дал пощечину: моя инициатива; а по законам чести — это все; он уже заклеймен и никакими побоями уж не смоет с себя пощечины, кроме как дуэлью.
Anyway, I shall first slap him; the initiative will be mine; and by the laws of honour that is everything: he will be branded and cannot wipe off the slap by any blows, by nothing but a duel. Он должен будет драться. Да и пусть они теперь бьют меня. Пусть, неблагородные! Особенно будет бить Трудолюбов: он такой сильный; Ферфичкин прицепится сбоку и непременно за волосы, наверно.
He will be forced to fight. Но пусть, пусть! Я на то пошел.
And let them beat me now. Let them, the ungrateful wretches! Их бараньи башки принуждены же будут раскусить наконец во всем этом трагическое!
Trudolyubov will beat me hardest, he is so strong; Ferfitchkin will be sure to catch hold sideways and tug at my hair. Когда они будут тащить меня к дверям, я закричу им, что, в сущности, они не стоят моего одного мизинца».
But no matter, no matter! — Погоняй, извозчик, погоняй!
That’s what I am going for. — закричал я на Ваньку.
The blockheads will be forced at last to see the tragedy of it all! Он даже вздрогнул и взмахнул кнутом. Очень уж дико я крикнул.
When they drag me to the door I shall call out to them that in reality they are not worth my little finger. «На рассвете деремся, это уж решено. С департаментом кончено. Ферфичкин сказал давеча вместо департамента — лепартамент.
Get on, driver, get on!” I cried to the driver. Но где взять пистолетов? Вздор! Я возьму вперед жалованья и куплю.
He started and flicked his whip, I shouted so savagely. А пороху, а пуль? Это дело секунданта. И как успеть все это к рассвету?
But where can I get pistols? И где я возьму секунданта?
Nonsense! I’ll get my salary in advance and buy them. У меня нет знакомых… » — Вздор!
And powder, and bullets? That’s the second’s business. — крикнул я, взвихриваясь еще больше, — вздор!
The first person I meet in the street is bound to be my second, just as he would be bound to pull a drowning man out of water. «Первый встречный на улице, к которому я обращусь, обязан быть моим секундантом точно так же, как вытащить из воды утопающего.
The most eccentric things may happen. Самые эксцентрические случаи должны быть допущены.
Even if I were to ask the director himself to be my second tomorrow, he would be bound to consent, if only from a feeling of chivalry, and to keep the secret! Да если б я самого даже директора завтра попросил в секунданты, то и тот должен бы был согласиться из одного рыцарского чувства и сохранить тайну!
Anton Antonitch… . ” The fact is, that at that very minute the disgusting absurdity of my plan and the other side of the question was clearer and more vivid to my imagination than it could be to anyone on earth. But… . Антон Антоныч… » Дело в том, что в ту же самую минуту мне яснее и ярче, чем кому бы то ни было во всем мире, представлялась вся гнуснейшая нелепость моих предположений и весь оборот медали, но… — Погоняй, извозчик, погоняй, шельмец, погоняй!
“Get on, driver, get on, you rascal, get on!” “Ugh, sir!” said the son of toil. — Эх, барин! — проговорила земская сила. Холод вдруг обдал меня.
Cold shivers suddenly ran down me. Wouldn’t it be better… to go straight home? «А не лучше ли… а не лучше ли… прямо теперь же домой?
My God, my God! О боже мой!
Why did I invite myself to this dinner yesterday? зачем, зачем вчера я вызвался на этот обед!
But no, it’s impossible. Но нет, невозможно!
And my walking up and down for three hours from the table to the stove? А прогулка-то три часа от стола до печки?
No, they, they and no one else must pay for my walking up and down! Нет, они, они, а не кто другой должны расплатиться со мною за эту прогулку!
They must wipe out this dishonour! Drive on! Они должны смыть это бесчестие!» — Погоняй!
And what if they give me into custody? «А что, если они меня в часть отдадут?
They won’t dare! Не посмеют!
They’ll be afraid of the scandal. Скандала побоятся.
And what if Zverkov is so contemptuous that he refuses to fight a duel? А что, если Зверков из презренья откажется от дуэли?
He is sure to; but in that case I’ll show them… I will turn up at the posting station when he’s setting off tomorrow, I’ll catch him by the leg, I’ll pull off his coat when he gets into the carriage. Это даже наверно; но я докажу им тогда… Я брошусь тогда на почтовый двор, когда он будет завтра уезжать, схвачу его за ногу, сорву с него шинель, когда он будет в повозку влезать.
I’ll get my teeth into his hand, I’ll bite him. Я зубами вцеплюсь ему в руку, я укушу его.
“See what lengths you can drive a desperate man to!” He may hit me on the head and they may belabour me from behind. „Смотрите все, до чего можно довести отчаянного человека!“ Пусть он бьет меня в голову, а все они сзади.
I will shout to the assembled multitude: “Look at this young puppy who is driving off to captivate the Circassian girls after letting me spit in his face!” Of course, after that everything will be over! Я всей публике закричу: „Смотрите, вот молодой щенок, который едет пленять черкешенок с моим плевком на лице!“ Разумеется, после этого все уже кончено!
The office will have vanished off the face of the earth. Департамент исчез с лица земли.
I shall be arrested, I shall be tried, I shall be dismissed from the service, thrown in prison, sent to Siberia. Меня схватят, меня будут судить, меня выгонят из службы, посадят в острог, пошлют в Сибирь, на поселение.
Never mind! Нужды нет!
In fifteen years when they let me out of prison I will trudge off to him, a beggar, in rags. Через пятнадцать лет я потащусь за ним в рубище, нищим, когда меня выпустят из острога.
I shall find him in some provincial town. Я отыщу его где-нибудь в губернском городе.
He will be married and happy. Он будет женат и счастлив.
He will have a grown-up daughter… . I shall say to him: “Look, monster, at my hollow cheeks and my rags! У него будет взрослая дочь… Я скажу: „Смотри, изверг, смотри на мои ввалившиеся щеки и на мое рубище!
I’ve lost everything — my career, my happiness, art, science, THE WOMAN I LOVED, and all through you. Here are pistols. I have come to discharge my pistol and… and I… forgive you. Я потерял все — карьеру, счастье, искусство, науку, Я было даже заплакал, хотя совершенно точно знал в это же самое мгновение, что все это из Сильвио и из «Маскарада» Лермонтова.
Then I shall fire into the air and he will hear nothing more of me… . «Что было делать? И туда было нельзя — выходил вздор; и оставить дела нельзя, потому что уж тут выйдет… Господи!
” I was actually on the point of tears, though I knew perfectly well at that moment that all this was out of Pushkin’s SILVIO and Lermontov’s MASQUERADE. Как же это можно оставить! И после таких обид!» — Нет! — вскликнул я, снова кидаясь в сани, — это предназначено, это рок! погоняй, погоняй, туда!
And all at once I felt horribly ashamed, so ashamed that I stopped the horse, got out of the sledge, and stood still in the snow in the middle of the street. И в нетерпении я ударил кулаком извозчика в шею. — Да что ты, чего дерешься? — закричал мужичонка, стегая, однако ж, клячу, так что та начала лягаться задними ногами.
The driver gazed at me, sighing and astonished. What was I to do? Мокрый снег валил хлопьями; я раскрылся, мне было не до него.
I could not go on there — it was evidently stupid, and I could not leave things as they were, because that would seem as though… Heavens, how could I leave things! And after such insults! Я забыл все прочее, потому что окончательно решился на пощечину и с ужасом ощущал, что это ведь уж непременно сейчас, теперь случится, и уж никакими силами остановить нельзя.
“No!” I cried, throwing myself into the sledge again. “It is ordained! It is fate! Пустынные фонари угрюмо мелькали в снежной мгле, как факелы на похоронах.
Drive on, drive on!” And in my impatience I punched the sledge-driver on the back of the neck. “What are you up to? Снег набился мне под шинель, под сюртук, под галстук и там таял; я не закрывался: ведь уж и без того все было потеряно!
What are you hitting me for?” the peasant shouted, but he whipped up his nag so that it began kicking. Наконец мы подъехали. Я выскочил почти без памяти, взбежал по ступенькам и начал стучать в дверь руками и ногами.
The wet snow was falling in big flakes; I unbuttoned myself, regardless of it. Особенно ноги, в коленках, у меня ужасно слабели. Как-то скоро отворили; точно знали о моем приезде.
I forgot everything else, for I had finally decided on the slap, and felt with horror that it was going to happen NOW, AT ONCE, and that NO FORCE COULD STOP IT. (Действительно, Симонов предуведомил, что, может быть, еще будет один, а здесь надо было предуведомлять и вообще брать предосторожности.
The deserted street lamps gleamed sullenly in the snowy darkness like torches at a funeral. Это был один из тех тогдашних «модных магазинов», которые давно уже теперь истреблены полицией.
The snow drifted under my great-coat, under my coat, under my cravat, and melted there. Днем и в самом деле это был магазин; а по вечерам имеющим рекомендацию можно было приезжать в гости).
I did not wrap myself up — all was lost, anyway. At last we arrived. I jumped out, almost unconscious, ran up the steps and began knocking and kicking at the door. Я прошел скорыми шагами через темную лавку в знакомый мне зал, где горела всего одна свечка, и остановился в недоумении: никого не было.
I felt fearfully weak, particularly in my legs and knees. — Где же они? — спросил я кого-то.
The door was opened quickly as though they knew I was coming. As a fact, Simonov had warned them that perhaps another gentleman would arrive, and this was a place in which one had to give notice and to observe certain precautions. Но они, разумеется, уже успели разойтись… Передо мной стояла одна личность, с глупой улыбкой, сама хозяйка, отчасти меня знавшая.
It was one of those “millinery establishments” which were abolished by the police a good time ago. Через минуту отворилась дверь, и вошла другая личность. Не обращая ни на что внимания, я шагал по комнате и, кажется говорил сам с собой.
By day it really was a shop; but at night, if one had an introduction, one might visit it for other purposes. Я был точно от смерти спасен и всем существом своим радостно это предчувствовал: ведь я бы дал пощечину, я бы непременно, непременно дал пощечину!
I walked rapidly through the dark shop into the familiar drawing- room, where there was only one candle burning, and stood still in amazement: there was no one there. Но теперь их нет и… все исчезло, все переменилось!.. Я оглядывался. Я еще не мог сообразить. Машинально я взглянул на вошедшую девушку: передо мной мелькнуло свежее, молодое, несколько бледное лицо, с прямыми темными бровями, с серьезным и как бы несколько удивленным взглядом.
“Where are they?” I asked somebody. But by now, of course, they had separated. Мне это тотчас же понравилось; я бы возненавидел ее, если б она улыбалась.
Before me was standing a person with a stupid smile, the “madam” herself, who had seen me before. Я стал вглядываться пристальнее и как бы с усилием: мысли еще не все собрались.
A minute later a door opened and another person came in. Что-то простодушное и доброе было в этом лице, но как-то до странности серьезное.
Taking no notice of anything I strode about the room, and, I believe, I talked to myself. Я уверен, что она этим здесь проигрывала, и из тех дураков ее никто не заметил.
I felt as though I had been saved from death and was conscious of this, joyfully, all over: I should have given that slap, I should certainly, certainly have given it! Впрочем, она не могла назваться красавицей, хоть и была высокого роста, сильна, хорошо сложена. Одета чрезвычайно просто. Что-то гадкое укусило меня; я подошел прямо к ней… Я случайно погляделся в зеркало.
But now they were not here and… everything had vanished and changed! I looked round. I could not realise my condition yet. Взбудораженное лицо мое мне показалось до крайности отвратительным: бледное, злое, подлое, с лохматыми волосами.
I looked mechanically at the girl who had come in: and had a glimpse of a fresh, young, rather pale face, with straight, dark eyebrows, and with grave, as it were wondering, eyes that attracted me at once; I should have hated her if she had been smiling. «Это пусть, этому я рад, — подумал я, — я именно рад, что покажусь ей отвратительным; мне это приятно… »


Chapter - 17

PART II. A Propos of the Wet Snow - Chapter VI ПО ПОВОДУ МОКРОГО СНЕГА - Глава VI
Somewhere behind a screen a clock began wheezing, as though oppressed by something, as though someone were strangling it. … Где-то за перегородкой, как будто от какого-то сильного давления, как будто кто-то душил их, — захрипели часы.
After an unnaturally prolonged wheezing there followed a shrill, nasty, and as it were unexpectedly rapid, chime — as though someone were suddenly jumping forward. После неестественно долгого хрипенья последовал тоненький, гаденький и как-то неожиданно частый звон, — точно кто-то вдруг вперед выскочил.
It struck two. Пробило два.
I woke up, though I had indeed not been asleep but lying half-conscious. Я очнулся, хоть и не спал, а только лежал в полузабытьи.
It was almost completely dark in the narrow, cramped, low-pitched room, cumbered up with an enormous wardrobe and piles of cardboard boxes and all sorts of frippery and litter. В комнате узкой, тесной и низкой, загроможденной огромным платяным шкафом и забросанной картонками, тряпьем и всяческим одежным хламом, — было почти совсем темно.
The candle end that had been burning on the table was going out and gave a faint flicker from time to time. Огарок, светивший на столе в конце комнаты, совсем потухал, изредка чуть-чуть вспыхивая.
In a few minutes there would be complete darkness. Через несколько минут должна была наступить совершенная тьма.
I was not long in coming to myself; everything came back to my mind at once, without an effort, as though it had been in ambush to pounce upon me again. Я приходил в себя недолго; все разом, без усилий, тотчас же мне вспомнилось, как будто так и сторожило меня, чтоб опять накинуться.
And, indeed, even while I was unconscious a point seemed continually to remain in my memory unforgotten, and round it my dreams moved drearily. Да и в самом забытьи все-таки в памяти постоянно оставалась как будто какая-то точка, никак не забывавшаяся, около которой тяжело ходили мои сонные грезы.
But strange to say, everything that had happened to me in that day seemed to me now, on waking, to be in the far, far away past, as though I had long, long ago lived all that down. Но странно было: все, что случилось со мной в этот день, показалось мне теперь, по пробуждении, уже давным-давно прошедшим, как будто я уже давно-давно выжил из всего этого.
My head was full of fumes. В голове был угар.
Something seemed to be hovering over me, rousing me, exciting me, and making me restless. Что-то как будто носилось надо мной и меня задевало, возбуждало и беспокоило.
Misery and spite seemed surging up in me again and seeking an outlet. Тоска и желчь снова накипали и искали исхода.
Suddenly I saw beside me two wide open eyes scrutinising me curiously and persistently. Вдруг рядом со мной я увидел два открытые глаза, любопытно и упорно меня рассматривавшие.
The look in those eyes was coldly detached, sullen, as it were utterly remote; it weighed upon me. Взгляд был холодно-безучастный, угрюмый, точно совсем чужой; тяжело от него было.
A grim idea came into my brain and passed all over my body, as a horrible sensation, such as one feels when one goes into a damp and mouldy cellar. Угрюмая мысль зародилась в моем мозгу и прошла по всему телу каким-то скверным ощущением, похожим на то, когда входишь в подполье, сырое и затхлое.
There was something unnatural in those two eyes, beginning to look at me only now. Как-то неестественно было, что именно только теперь эти два глаза вздумали меня начать рассматривать.
I recalled, too, that during those two hours I had not said a single word to this creature, and had, in fact, considered it utterly superfluous; in fact, the silence had for some reason gratified me. Вспомнилось мне тоже, что в продолжение двух часов я не сказал с этим существом ни одного слова и совершенно не счел этого нужным; даже это мне давеча почему-то нравилось.
Now I suddenly realised vividly the hideous idea — revolting as a spider — of vice, which, without love, grossly and shamelessly begins with that in which true love finds its consummation. Теперь же мне вдруг ярко представилась нелепая, отвратительная, как паук, идея разврата, который без любви, грубо и бесстыже, начинает прямо с того, чем настоящая любовь венчается.
For a long time we gazed at each other like that, but she did not drop her eyes before mine and her expression did not change, so that at last I felt uncomfortable. Мы долго смотрели так друг на друга, но глаз своих она перед моими не опускала и взгляду своего не меняла, так что мне стало наконец отчего-то жутко.
“What is your name?” I asked abruptly, to put an end to it. — Как тебя зовут? — спросил я отрывисто, чтоб поскорей кончить.
“Liza,” she answered almost in a whisper, but somehow far from graciously, and she turned her eyes away. — Лизой, — ответила она почти шепотом, но как-то совсем неприветливо и отвела глаза.
I was silent. Я помолчал.
“What weather! — Сегодня погода… снег… гадко!
The snow… it’s disgusting!” I said, almost to myself, putting my arm under my head despondently, and gazing at the ceiling. — проговорил я почти про себя, тоскливо заложив руку за голову и смотря в потолок.
She made no answer. Она не отвечала.
This was horrible. Безобразно все это было.
“Have you always lived in Petersburg?” I asked a minute later, almost angrily, turning my head slightly towards her. — Ты здешняя? — спросил я через минуту, почти в сердцах, слегка поворотив к ней голову. — Нет.
“No.” “Where do you come from?” “From Riga,” she answered reluctantly. — Откуда? — Из Риги, — проговорила она нехотя.
“Are you a German?” “No, Russian.” “Have you been here long?” “Where?” “In this house?” “A fortnight.” She spoke more and more jerkily. — Немка? — Русская. — Давно здесь? — Где?
The candle went out; I could no longer distinguish her face. Свечка совершенно потухла; я не мог уже различать ее лица.
“Have you a father and mother?” “Yes… no… I have.” “Where are they?” “There… in Riga.” “What are they?” “Oh, nothing.” “Nothing? — Отец и мать есть? — Да… нет… есть. — Где они? — Там… в Риге.
Why, what class are they?” “Tradespeople.” “Have you always lived with them?” “Yes.” “How old are you?” “Twenty.” “Why did you leave them?” “Oh, for no reason.” That answer meant “Let me alone; I feel sick, sad.” We were silent. — Кто они? — Так… — Как так? Кто, какого звания? — Мещане.
God knows why I did not go away. — Ты все с ними жила? — Да.
I felt myself more and more sick and dreary. — Сколько тебе лет? — Двадцать.
The images of the previous day began of themselves, apart from my will, flitting through my memory in confusion. — Зачем же ты от них ушла? — Так. Это так означало: отвяжись, тошно. Мы замолчали.
I suddenly recalled something I had seen that morning when, full of anxious thoughts, I was hurrying to the office. Бог знает почему я не уходил. Мне самому становилось все тошнее и тоскливее.
“I saw them carrying a coffin out yesterday and they nearly dropped it,” I suddenly said aloud, not that I desired to open the conversation, but as it were by accident. Образы всего прошедшего дня как-то сами собой, без моей воли, беспорядочно стали проходить в моей памяти.
“A coffin?” “Yes, in the Haymarket; they were bringing it up out of a cellar.” “From a cellar?” “Not from a cellar, but a basement. Я вдруг вспомнил одну сцену, которую видел утром на улице, когда озабоченно трусил в должность.
Oh, you know… down below… from a house of ill-fame. It was filthy all round… Egg-shells, litter… a stench. It was loathsome.” Silence. “A nasty day to be buried,” I began, simply to avoid being silent. — Сегодня гроб выносили и чуть не уронили, — вдруг проговорил я вслух, совсем и не желая начинать разговора, а так, почти нечаянно.
“Nasty, in what way?” “The snow, the wet.” (I yawned.) — Гроб? — Да, на Сенной; выносили из подвала.
“It makes no difference,” she said suddenly, after a brief silence. — Из подвала? — Не из подвала, а из подвального этажа… ну знаешь, внизу… из дурного дома… Грязь такая была кругом… Скорлупа, сор… пахло… мерзко было.
“No, it’s horrid.” (I yawned again). Молчание. — Скверно сегодня хоронить!
“The gravediggers must have sworn at getting drenched by the snow. — начал я опять, чтобы только не молчать. — Чем скверно?
And there must have been water in the grave.” “Why water in the grave?” she asked, with a sort of curiosity, but speaking even more harshly and abruptly than before. — Снег, мокрять… (Я зевнул). — Все равно, — вдруг сказала она после некоторого молчания. — Нет, гадко… (Я опять зевнул).
I suddenly began to feel provoked. “Why, there must have been water at the bottom a foot deep. Могильщики, верно, ругались, оттого что снег мочил.
You can’t dig a dry grave in Volkovo Cemetery.” “Why?” “Why? А в могиле, верно, была вода. — Отчего в могиле вода?
Why, the place is waterlogged. It’s a regular marsh. So they bury them in water. — спросила она с каким-то любопытством, но выговаривая еще грубее и отрывочнее, чем прежде.
I’ve seen it myself… many times.” (I had never seen it once, indeed I had never been in Volkovo, and had only heard stories of it.) Меня вдруг что-то начало подзадоривать. — Как же, вода, на дне, вершков на шесть.
“Do you mean to say, you don’t mind how you die?” “But why should I die?” she answered, as though defending herself. Тут ни одной могилы, на Волковом, сухой не выроешь. — Отчего? — Как отчего? Место водяное такое.
“Why, some day you will die, and you will die just the same as that dead woman. Здесь везде болото. Так в воду и кладут.
She was… a girl like you. She died of consumption.” “A wench would have died in hospital… ” (She knows all about it already: she said “wench,” not “girl.”) “She was in debt to her madam,” I retorted, more and more provoked by the discussion; “and went on earning money for her up to the end, though she was in consumption. Я видел сам… много раз… (Ни одного разу я не видал, да и на Волковом никогда не был, а только слышал, как рассказывали).
Some sledge-drivers standing by were talking about her to some soldiers and telling them so. — Неужели тебе все равно, умирать-то? — Да зачем я помру? — отвечала она, как бы защищаясь.
No doubt they knew her. They were laughing. They were going to meet in a pot-house to drink to her memory.” A great deal of this was my invention. — Когда-нибудь да умрешь же, и так же точно умрешь, как давешняя покойница.
Silence followed, profound silence. She did not stir. Это была… тоже девушка одна… В чахотке померла.
“And is it better to die in a hospital?” “Isn’t it just the same? Besides, why should I die?” she added irritably. — Девка в больнице бы померла… (Она уж об этом знает, подумал я, — и сказала: девка, а не девушка).
“If not now, a little later.” “Why a little later?” “Why, indeed? Now you are young, pretty, fresh, you fetch a high price. — Она хозяйке должна была, — возразил я, все более и более подзадориваясь спором, — и до самого почти конца ей служила, хоть и в чахотке была.
But after another year of this life you will be very different — you will go off.” “In a year?” “Anyway, in a year you will be worth less,” I continued malignantly. Извозчики кругом говорили с солдатами, рассказывали это. Верно, ее знакомые бывшие. Смеялись. Еще в кабаке ее помянуть собирались.
“You will go from here to something lower, another house; a year later — to a third, lower and lower, and in seven years you will come to a basement in the Haymarket. (Я и тут много приврал). Молчание, глубокое молчание. Она даже не шевелилась. — А в больнице-то лучше, что ль, помирать?
That will be if you were lucky. — Не все ль одно?..
But it would be much worse if you got some disease, consumption, say… and caught a chill, or something or other. Да с чего мне помирать? — прибавила она раздражительно. — Не теперь, так потом?
It’s not easy to get over an illness in your way of life. — Ну и потом… — Как бы не так!
If you catch anything you may not get rid of it. Ты вот теперь молода, хороша, свежа — тебя во столько и ценят.
And so you would die.” “Oh, well, then I shall die,” she answered, quite vindictively, and she made a quick movement. А через год этой жизни ты не то уж будешь, увянешь. — Через год?
“But one is sorry.” “Sorry for whom?” “Sorry for life.” Silence. “Have you been engaged to be married? — Во всяком случае, через год тебе будет меньше цена, продолжал я с злорадством.
Eh?” “What’s that to you?” “Oh, I am not cross-examining you. It’s nothing to me. — Ты и перейдешь отсюда куда-нибудь ниже, в другой дом.
Why are you so cross? Of course you may have had your own troubles. What is it to me? Еще через год — в третий дом, все ниже и ниже, а лет через семь и дойдешь на Сенной до подвала.
It’s simply that I felt sorry.” “Sorry for whom?” “Sorry for you.” “No need,” she whispered hardly audibly, and again made a faint movement. Это еще хорошо бы. А вот беда, коль у тебя, кроме того, объявится какая болезнь, ну, там слабость груди… аль сама простудишься, али что-нибудь.
That incensed me at once. What! I was so gentle with her, and she… . В такой жизни болезнь туго проходит.
“Why, do you think that you are on the right path?” “I don’t think anything.” “That’s what’s wrong, that you don’t think. Привяжется, так, пожалуй, и не отвяжется. Вот и помрешь. — Ну и помру, — ответила она совсем уж злобно и быстро пошевельнулась.
Realise it while there is still time. — Да ведь жалко. — Кого? — Жизни жалко.
There still is time. Молчанье. — У тебя был жених?
You are still young, good-looking; you might love, be married, be happy… . а? — Вам на что? — Да я тебя не допытываю. Мне что.
” “Not all married women are happy,” she snapped out in the rude abrupt tone she had used at first. Чего ты сердишься? У тебя, конечно, могли быть свои неприятности. Чего мне?
“Not all, of course, but anyway it is much better than the life here. А так, жаль. — Кого? — Тебя жаль. — Нечего… — шепнула она чуть слышно и опять шевельнулась.
Infinitely better. Меня это тотчас же подозлило.
Besides, with love one can live even without happiness. Как! я так было кротко с ней, а она… — Да ты что думаешь?
Even in sorrow life is sweet; life is sweet, however one lives. На хорошей ты дороге, а? — Ничего я не думаю.
But here what is there but… foulness? — То и худо, что не думаешь.
Phew!” I turned away with disgust; I was no longer reasoning coldly. Очнись, пока время есть. А время-то есть.
I began to feel myself what I was saying and warmed to the subject. I was already longing to expound the cherished ideas I had brooded over in my corner. Something suddenly flared up in me. An object had appeared before me. Ты еще молода, собой хороша; могла бы полюбить, замуж пойти, счастливой быть… — Не все замужем-то счастливые, — отрезала она прежней грубой скороговоркой.
“Never mind my being here, I am not an example for you. I am, perhaps, worse than you are. — Не все, конечно, — а все-таки лучше гораздо, чем здесь.
I was drunk when I came here, though,” I hastened, however, to say in self-defence. Не в пример лучше. А с любовью и без счастья можно прожить.
“Besides, a man is no example for a woman. It’s a different thing. И в горе жизнь хороша, хорошо жить на свете, даже как бы ни жить.
I may degrade and defile myself, but I am not anyone’s slave. А здесь что, кроме… смрада. Фуй!
I come and go, and that’s an end of it. I shake it off, and I am a different man. Я повернулся с омерзеньем; я уже не холодно резонерствовал.
But you are a slave from the start. Yes, a slave! You give up everything, your whole freedom. Я сам начинал чувствовать, что говорю, и горячился.
If you want to break your chains afterwards, you won’t be able to; you will be more and more fast in the snares. Я уже свои заветные идейки, в углу выжитые, жаждал изложить. Что-то вдруг во мне загорелось, какая-то цель «явилась».
It is an accursed bondage. I know it. — Ты не смотри на меня, что я здесь, я тебе не пример.
I won’t speak of anything else, maybe you won’t understand, but tell me: no doubt you are in debt to your madam? Я, может, еще тебя хуже. Я, впрочем, пьяный сюда зашел, — поспешил я все-таки оправдать себя.
There, you see,” I added, though she made no answer, but only listened in silence, entirely absorbed, “that’s a bondage for you! — К тому ж мужчина женщине совсем не пример. Дело розное; я хоть и гажу себя и мараю, да зато ничей я не раб; был да пошел, и нет меня.
You will never buy your freedom. Стряхнул с себя и опять не тот.
They will see to that. It’s like selling your soul to the devil… . А взять то, что ты с первого начала — раба.
And besides… perhaps, I too, am just as unlucky — how do you know — and wallow in the mud on purpose, out of misery? Да, раба! Ты все отдаешь, всю волю. И порвать потом эти цепи захочешь, да уж нет: все крепче и крепче будут тебя опутывать.
You know, men take to drink from grief; well, maybe I am here from grief. Это уж такая цепь проклятая. Я ее знаю.
Come, tell me, what is there good here? Here you and I… came together… just now and did not say one word to one another all the time, and it was only afterwards you began staring at me like a wild creature, and I at you. Уж о другом я и не говорю, ты и не поймешь, пожалуй, а вот скажи-ка: ведь ты, наверно, уж хозяйке должна?
Is that loving? Ну, вот видишь!
Is that how one human being should meet another? It’s hideous, that’s what it is!” “Yes!” she assented sharply and hurriedly. — прибавил я, хотя она мне не ответила, а только молча, всем существом своим слушала; вот тебе и цепь!
I was positively astounded by the promptitude of this “Yes.” So the same thought may have been straying through her mind when she was staring at me just before. Уж никогда не откупишься. Так сделают. Все равно что черту душу… … И к тому ж я… может быть, тоже такой же несчастный, почем ты знаешь, и нарочно в грязь лезу, тоже с тоски.
So she, too, was capable of certain thoughts? Ведь пьют же с горя: ну, а вот я здесь — с горя.
“Damn it all, this was interesting, this was a point of likeness!” I thought, almost rubbing my hands. And indeed it’s easy to turn a young soul like that! It was the exercise of my power that attracted me most. Ну скажи, ну что тут хорошего: вот мы с тобой… сошлись… давеча, и слова мы во все время друг с дружкой не молвили, и ты меня, как дикая, уж потом рассматривать стала; и я тебя также.
She turned her head nearer to me, and it seemed to me in the darkness that she propped herself on her arm. Разве эдак любят? Разве эдак человек с человеком сходиться должны? Это безобразие одно, вот что!
Perhaps she was scrutinising me. — Да! — резко и поспешно она мне поддакнула.
How I regretted that I could not see her eyes. I heard her deep breathing. Меня даже удивила поспешность этого Более всего меня игра увлекала.
“Why have you come here?” I asked her, with a note of authority already in my voice. Она повернула свою голову ближе ко мне и, показалось мне в темноте, подперлась рукой.
“Oh, I don’t know.” “But how nice it would be to be living in your father’s house! Может быть, меня рассматривала. Как жалел я, что не мог разглядеть ее глаз.
It’s warm and free; you have a home of your own.” “But what if it’s worse than this?” “I must take the right tone,” flashed through my mind. Я слышал ее глубокое дыханье. — Зачем ты сюда проехала? — начал я уже с некоторою властью.
“I may not get far with sentimentality.” But it was only a momentary thought. — Так… — А ведь как хорошо в отцовском-то бы доме жить!
I swear she really did interest me. Тепло, привольно; гнездо свое.
Besides, I was exhausted and moody. — А коль того хуже?
And cunning so easily goes hand-in-hand with feeling. “Who denies it!” I hastened to answer. “Anything may happen. «В тон надо попасть, — мелькнуло во мне, сантиментальностью-то, пожалуй, не много возьмешь».
I am convinced that someone has wronged you, and that you are more sinned against than sinning. Впрочем, это так только мелькнуло. Клянусь, она и в самом деле меня интересовала.
Of course, I know nothing of your story, but it’s not likely a girl like you has come here of her own inclination… . К тому же я был как-то расслаблен и настроен. Да и плутовство ведь так легко уживается с чувством.
” “A girl like me?” she whispered, hardly audibly; but I heard it. — Кто говорит! — поспешил я ответить, — все бывает.
Damn it all, I was flattering her. That was horrid. But perhaps it was a good thing… . She was silent. Я ведь вот уверен, что тебя кто-нибудь обидел и скорей перед тобой виноваты, чем ты перед ними.
“See, Liza, I will tell you about myself. If I had had a home from childhood, I shouldn’t be what I am now. I often think that. However bad it may be at home, anyway they are your father and mother, and not enemies, strangers. Я ведь ничего из твоей истории не знаю, но такая девушка, как ты, верно, не с охоты своей сюда попадет… — Какая такая я девушка?
Once a year at least, they’ll show their love of you. — прошептала она едва слышно; но я расслышал.
Anyway, you know you are at home. «Черт возьми, да я льщу.
I grew up without a home; and perhaps that’s why I’ve turned so… unfeeling.” I waited again. Это гадко. А может, и хорошо… » Она молчала. — Видишь, Лиза, — я про себя скажу!
“Perhaps she doesn’t understand,” I thought, “and, indeed, it is absurd — it’s moralising.” “If I were a father and had a daughter, I believe I should love my daughter more than my sons, really,” I began indirectly, as though talking of something else, to distract her attention. Была бы у меня семья с детства, не такой бы я был, как теперь. Я об этом часто думаю. Ведь как бы ни было в семье худо — все отец с матерью, а не враги, не чужие. Хоть в год раз любовь тебе выкажут.
I must confess I blushed. “Why so?” she asked. Все-таки ты знаешь, что ты у себя.
Ah! so she was listening! “I don’t know, Liza. Я вот без семьи вырос; оттого, верно, такой и вышел… бесчувственный.
I knew a father who was a stern, austere man, but used to go down on his knees to his daughter, used to kiss her hands, her feet, he couldn’t make enough of her, really. Я выждал опять. «Пожалуй, и не понимает, — думал я, — да и смешно — мораль». — Если б я был отец и была б у меня своя дочь, я бы, кажется, дочь больше, чем сыновей, любил, право, — начал я сбоку, точно не об том, чтоб развлечь ее.
When she danced at parties he used to stand for five hours at a stretch, gazing at her. Признаюсь, я краснел. — Это зачем? — спросила она. А, стало быть, слушает!
He was mad over her: I understand that! — Так; не знаю, Лиза.
She would fall asleep tired at night, and he would wake to kiss her in her sleep and make the sign of the cross over her. Видишь: я знал одного отца, который был строгий, суровый человек, а перед дочерью на коленках простаивал, руки-ноги ее целовал, налюбоваться не мог, право.
He would go about in a dirty old coat, he was stingy to everyone else, but would spend his last penny for her, giving her expensive presents, and it was his greatest delight when she was pleased with what he gave her. Она танцует на вечере, а он стоит пять часов на одном месте, с нее глаз не спускает. Помешался на ней; я это понимаю. Она ночью устанет — заснет, а он проснется и пойдет сонную ее целовать и крестить.
Fathers always love their daughters more than the mothers do. Some girls live happily at home! And I believe I should never let my daughters marry.” “What next?” she said, with a faint smile. Сам в сюртучишке засаленном ходит, для всех скупой, а ей из последнего покупает, подарки дарит богатые, и уж радость ему, коль подарок понравится.
“I should be jealous, I really should. To think that she should kiss anyone else! Отец всегда дочерей больше любит, чем мать.
That she should love a stranger more than her father! Весело иной девушке дома жить!
It’s painful to imagine it. Of course, that’s all nonsense, of course every father would be reasonable at last. А я бы, кажется, свою дочь и замуж не выдавал.
But I believe before I should let her marry, I should worry myself to death; I should find fault with all her suitors. — Да как же? — спросила она, чуть-чуть усмехнувшись. — Ревновал бы, ей-богу. Ну, как это другого она станет целовать?
But I should end by letting her marry whom she herself loved. чужого больше отца любить? Тяжело это и вообразить.
The one whom the daughter loves always seems the worst to the father, you know. Конечно, все это вздор; конечно, всякий под конец образумится.
That is always so. So many family troubles come from that.” “Some are glad to sell their daughters, rather than marrying them honourably.” Ah, so that was it! Но я б, кажется, прежде чем отдать, уж одной заботой себя замучил: всех бы женихов перебраковал.
“Such a thing, Liza, happens in those accursed families in which there is neither love nor God,” I retorted warmly, “and where there is no love, there is no sense either. А кончил бы все-таки тем, что выдал бы за того, кого она сама любит. Ведь тот, кого дочь сама полюбит, всегда всех хуже отцу кажется.
There are such families, it’s true, but I am not speaking of them. Это уж так. Много из-за этого в семьях худа бывает.
You must have seen wickedness in your own family, if you talk like that. Truly, you must have been unlucky. — Другие-то продать рады дочь, не то что честью отдать, — проговорила она вдруг.
H’m!… that sort of thing mostly comes about through poverty.” “And is it any better with the gentry? А! вон оно что! — Это, Лиза, в тех семьях проклятых, где ни бога, ни любви не бывает, — с жаром подхватил я, — а где любви не бывает, там и рассудка не бывает.
Even among the poor, honest people who live happily?” “H’m… yes. Такие есть семьи, правда, да я не об них говорю.
Perhaps. Another thing, Liza, man is fond of reckoning up his troubles, but does not count his joys. Ты, видно, в своей семье не видала добра, что так говоришь.
If he counted them up as he ought, he would see that every lot has enough happiness provided for it. Подлинно несчастная ты какая-нибудь. Гм… Больше по бедности все это бывает.
And what if all goes well with the family, if the blessing of God is upon it, if the husband is a good one, loves you, cherishes you, never leaves you! — А у господ-то лучше, что ль? И по бедности честные люди хорошо живут. — Гм… да. Может быть.
There is happiness in such a family! Even sometimes there is happiness in the midst of sorrow; and indeed sorrow is everywhere. Опять и то, Лиза: человек только свое горе любит считать, а счастья своего не считает.
If you marry YOU WILL FIND OUT FOR YOURSELF. But think of the first years of married life with one you love: what happiness, what happiness there sometimes is in it! А счел бы как должно, так и увидел бы, что на всякую долю его запасено.
And indeed it’s the ordinary thing. In those early days even quarrels with one’s husband end happily. Some women get up quarrels with their husbands just because they love them. Ну, а что, коли в семье все удастся, бог благословит, муж выйдет хороший, любит тебя, лелеет тебя, не отходит от тебя!
Indeed, I knew a woman like that: she seemed to say that because she loved him, she would torment him and make him feel it. хорошо в той семье! Даже иной раз и с горем пополам хорошо; да и где горя нет?
You know that you may torment a man on purpose through love. Выйдешь, может, замуж, «Картинками, вот этими-то картинками тебя надо!
Women are particularly given to that, thinking to themselves ‘I will love him so, I will make so much of him afterwards, that it’s no sin to torment him a little now.’ And all in the house rejoice in the sight of you, and you are happy and gay and peaceful and honourable… . — подумал я про себя, хотя, ей-богу, с чувством говорил, и вдруг покраснел. — А ну если она вдруг расхохочется, куда я тогда полезу?» — Эта идея меня привела в бешенство. К концу-то речи я действительно разгорячился, и теперь самолюбие как-то страдало.
Then there are some women who are jealous. Молчание длилось. Я даже хотел толкнуть ее.
If he went off anywhere — I knew one such woman, she couldn’t restrain herself, but would jump up at night and run off on the sly to find out where he was, whether he was with some other woman. — Чтой-то вы… — начала она вдруг и остановилась. Но я уже все понял: в ее голосе уже что-то другое дрожало, не резкое, не грубое и несдающееся, как недавно, а что-то мягкое и стыдливое, до того стыдливое, что мне самому как-то вдруг перед ней стыдно стало, виновато стало.
That’s a pity. — Что?
And the woman knows herself it’s wrong, and her heart fails her and she suffers, but she loves — it’s all through love. — спросил я с нежным любопытством. — Да вы… — Что? — Что-то вы… точно как по книге, — сказала она, и что-то как будто насмешливое вдруг опять послышалось в ее голосе.
And how sweet it is to make up after quarrels, to own herself in the wrong or to forgive him! Больно ущипнуло меня это замечанье. Я не того ожидал.
And they both are so happy all at once — as though they had met anew, been married over again; as though their love had begun afresh. And no one, no one should know what passes between husband and wife if they love one another. And whatever quarrels there may be between them they ought not to call in their own mother to judge between them and tell tales of one another. Я и не понял, что она нарочно маскировалась в насмешку, что это обыкновенная последняя уловка стыдливых и целомудренных сердцем людей, которым грубо и навязчиво лезут в душу и которые до последней минуты не сдаются от гордости и боятся перед вами высказать свое чувство.
They are their own judges. Love is a holy mystery and ought to be hidden from all other eyes, whatever happens. That makes it holier and better. They respect one another more, and much is built on respect. Уже по робости, с которой она приступала, в несколько приемов, к своей насмешке, и наконец только решилась высказать, я бы должен был догадаться.
And if once there has been love, if they have been married for love, why should love pass away? Но я не догадался, и злое чувство обхватило меня. «Постой же», — подумал я.


Chapter - 18

PART II. A Propos of the Wet Snow - Chapter VII ПО ПОВОДУ МОКРОГО СНЕГА - Глава VII
“Oh, hush, Liza! How can you talk about being like a book, when it makes even me, an outsider, feel sick? — Э, полно, Лиза, какая уж тут книга, когда мне самому гадко вчуже.
Though I don’t look at it as an outsider, for, indeed, it touches me to the heart… . Да и не вчуже. У меня все это теперь в душе проснулось… Неужели, неужели тебе самой не гадко здесь?
Is it possible, is it possible that you do not feel sick at being here yourself? Нет, видно, много значит привычка! Черт знает, что привычка может из человека сделать.
Can you seriously think that you will never grow old, that you will always be good- looking, and that they will keep you here for ever and ever? Да неужели ж ты серьезно думаешь, что никогда не состареешься, вечно хороша будешь и что тебя здесь веки вечные держать будут?
I say nothing of the loathsomeness of the life here… . Though let me tell you this about it — about your present life, I mean; here though you are young now, attractive, nice, with soul and feeling, yet you know as soon as I came to myself just now I felt at once sick at being here with you! Я не говорю уж про то, что и здесь пакость… А впрочем, я вот что тебе про это скажу, про теперешнее-то твое житье: вот ты теперь хоть и молодая, пригожая, хорошая, с душой, с чувством; ну, а знаешь ли ты, что вот я, как только давеча очнулся, мне тотчас и гадко стало быть здесь с тобой!
One can only come here when one is drunk. Только в пьяном виде ведь и можно сюда попасть.
But if you were anywhere else, living as good people live, I should perhaps be more than attracted by you, should fall in love with you, should be glad of a look from you, let alone a word; I should hang about your door, should go down on my knees to you, should look upon you as my betrothed and think it an honour to be allowed to. А будь ты в другом месте, живи, как добрые люди живут, так я, может быть, не то что волочился б за тобой, а просто влюбился б в тебя, рад бы взгляду был твоему, не то что слову; у ворот бы тебя подстерегал, на коленках бы перед тобой выстаивал; как на невесту б свою на тебя смотрел, да еще за честь почитал.
I should not dare to have an impure thought about you. Подумать про тебя что-нибудь нечистое не осмелился бы.
But here, you see, I know that I have only to whistle and you have to come with me whether you like it or not. I don’t consult your wishes, but you mine. А здесь я ведь знаю, что я только свистни, и ты, хочешь не хочешь, иди за мной, и уж не я с твоей волей спрашиваюсь, а ты с моей.
The lowest labourer hires himself as a workman, but he doesn’t make a slave of himself altogether; besides, he knows that he will be free again presently. Последний мужик наймется в работники все-таки не всего себя закабалит, да и знает, что ему срок есть. А где твой срок?
Only think what you are giving up here? Подумай только: что ты здесь отдаешь?
What is it you are making a slave of? что кабалишь?
It is your soul, together with your body; you are selling your soul which you have no right to dispose of! Душу, душу, в которой ты невластна, кабалишь вместе с телом!
You give your love to be outraged by every drunkard! Любовь свою на поругание всякому пьянице отдаешь!
Love! Любовь!
But that’s everything, you know, it’s a priceless diamond, it’s a maiden’s treasure, love — why, a man would be ready to give his soul, to face death to gain that love. — да ведь это все, да ведь это алмаз, девичье сокровище, любовь-то! Ведь чтоб заслужить эту любовь, иной готов душу положить, на смерть пойти.
But how much is your love worth now? А во что твоя любовь теперь ценится?
You are sold, all of you, body and soul, and there is no need to strive for love when you can have everything without love. Ты вся куплена, вся целиком, и зачем уж тут любви добиваться, когда и без любви все возможно.
And you know there is no greater insult to a girl than that, do you understand? Да ведь обиды сильнее для девушки нет, понимаешь ли ты?
To be sure, I have heard that they comfort you, poor fools, they let you have lovers of your own here. Вот, слышал я, тешат вас, дур, — позволяют вам любовников здесь иметь.
But you know that’s simply a farce, that’s simply a sham, it’s just laughing at you, and you are taken in by it! Да ведь это одно баловство, один обман, один смех над вами, а вы верите.
Why, do you suppose he really loves you, that lover of yours? Что он, в самом деле, что ли, любит тебя, любовник-то?
I don’t believe it. Не верю.
How can he love you when he knows you may be called away from him any minute? Как он будет любить, коли знает, что тебя от него сейчас кликнут.
He would be a low fellow if he did! Пакостник он после этого!
Will he have a grain of respect for you? Уважает ли он тебя хоть на каплю?
What have you in common with him? Что у тебя с ним общего?
He laughs at you and robs you — that is all his love amounts to! Смеется он над тобой да тебя же обкрадывает — вот и вся его любовь!
You are lucky if he does not beat you. Хорошо еще, что не бьет. А может, и бьет.
Ask him, if you have got one, whether he will marry you. Спроси-ка его, коли есть такой у тебя: женится ли он на тебе?
He will laugh in your face, if he doesn’t spit in it or give you a blow — though maybe he is not worth a bad halfpenny himself. Да он тебе в глаза расхохочется, если только не наплюет иль не прибьет, — а ему самому, может, всей-то цены — два сломанных гроша.
And for what have you ruined your life, if you come to think of it? И за что, подумаешь, ты здесь жизнь свою погубила?
For the coffee they give you to drink and the plentiful meals? Что тебя кофеем поят да кормят сытно? Да ведь для чего кормят-то?
But with what object are they feeding you up? An honest girl couldn’t swallow the food, for she would know what she was being fed for. У другой бы, честной, в горло такой кусок не пошел, потому что знает, для чего кормят.
You are in debt here, and, of course, you will always be in debt, and you will go on in debt to the end, till the visitors here begin to scorn you. Ты здесь должна, ну и все будешь должна и до конца концов должна будешь, до тех самых пор, что тобой гости брезгать начнут.
And that will soon happen, don’t rely upon your youth — all that flies by express train here, you know. А это скоро придет, не надейся на молодость. Тут ведь это все на почтовых летит. Тебя и вытолкают.
You will be kicked out. And not simply kicked out; long before that she’ll begin nagging at you, scolding you, abusing you, as though you had not sacrificed your health for her, had not thrown away your youth and your soul for her benefit, but as though you had ruined her, beggared her, robbed her. Да и не просто вытолкают, а задолго сначала придираться начнут, попрекать начнут, ругать начнут, — как будто не ты ей здоровье свое отдала, молодость и душу даром для нее загубила, а как будто ты-то ее и разорила, по миру пустила, обокрала.
And don’t expect anyone to take your part: the others, your companions, will attack you, too, win her favour, for all are in slavery here, and have lost all conscience and pity here long ago. И не жди поддержки: другие подруги-то твои тоже на тебя нападут, чтоб ей подслужиться, потому что здесь все в рабстве, совесть и жалость давно потеряли.
They have become utterly vile, and nothing on earth is viler, more loathsome, and more insulting than their abuse. Исподлились, и уж гаже, подлее, обиднее этих ругательств и на земле не бывает.
And you are laying down everything here, unconditionally, youth and health and beauty and hope, and at twenty-two you will look like a woman of five-and-thirty, and you will be lucky if you are not diseased, pray to God for that! И все-то ты здесь положишь, все, без завета, — и здоровье, и молодость, и красоту, и надежды, и в двадцать два года будешь смотреть как тридцатипятилетняя, и хорошо еще, коль не больная, моли бога за это.
No doubt you are thinking now that you have a gay time and no work to do! Ведь ты теперь небось думаешь, что тебе и работы нет, гульба!
Yet there is no work harder or more dreadful in the world or ever has been. Да тяжелее и каторжнее работы на свете нет и никогда не бывало.
One would think that the heart alone would be worn out with tears. Одно сердце, кажется, все бы слезами изошло.
And you won’t dare to say a word, not half a word when they drive you away from here; you will go away as though you were to blame. И ни слова не посмеешь сказать, ни полслова, когда тебя погонят отсюда, пойдешь как виноватая.
You will change to another house, then to a third, then somewhere else, till you come down at last to the Haymarket. Перейдешь ты в другое место, потом в третье, потом еще куда-нибудь и доберешься наконец до Сенной.
There you will be beaten at every turn; that is good manners there, the visitors don’t know how to be friendly without beating you. А там уж походя бить начнут; это любезность тамошняя; там гость и приласкать, не прибив, не умеет.
You don’t believe that it is so hateful there? Ты не веришь, что и ты такая же будешь?
You don’t believe that you will ever be like that? Ты не веришь, что и ты такая же будешь?
I should be sorry to believe it, too, but how do you know; maybe ten years, eight years ago that very woman with the salt fish came here fresh as a cherub, innocent, pure, knowing no evil, blushing at every word. И я бы не хотел верить, а почем ты знаешь, может быть, лет десять, восемь назад, эта же самая, с соленой-то рыбой, — приехала сюда откуда-нибудь свеженькая, как херувимчик, невинная, чистенькая; зла не знала, на каждом слове краснела.
Perhaps she was like you, proud, ready to take offence, not like the others; perhaps she looked like a queen, and knew what happiness was in store for the man who should love her and whom she should love. Может быть, такая же, как ты, была, гордая, обидчивая, на других не похожая, королевной смотрела и сама знала, что целое счастье того ожидает, кто бы ее полюбил и кого бы она полюбила.
Do you see how it ended? Видишь, чем кончилось?
And what if at that very minute when she was beating on the filthy steps with that fish, drunken and dishevelled — what if at that very minute she recalled the pure early days in her father’s house, when she used to go to school and the neighbour’s son watched for her on the way, declaring that he would love her as long as he lived, that he would devote his life to her, and when they vowed to love one another for ever and be married as soon as they were grown up! И что, если в ту самую минуту, когда она колотила этой рыбой о грязные ступени, пьяная да растрепанная, что, если в ту минуту ей припомнились все ее прежние, чистые годы в отцовском доме, когда еще она в школу ходила, а соседский сын ее на дороге подстерегал, уверял, что всю жизнь ее любить будет, что судьбу свою ей положит, и когда они вместе положили любить друг друга навеки и обвенчаться, только что вырастут большие!
No, Liza, it would be happy for you if you were to die soon of consumption in some corner, in some cellar like that woman just now. Нет, Лиза, счастье, счастье тебе, если где-нибудь там, в углу, в подвале, как давешняя, в чахотке поскорее помрешь.
In the hospital, do you say? В больницу, говоришь ты?
You will be lucky if they take you, but what if you are still of use to the madam here? Хорошо — свезут, а если ты еще хозяйке нужна? Чахотка такая болезнь; это не горячка.
Consumption is a queer disease, it is not like fever. Тут до последней минуты человек надеется и говорит, что здоров.
The patient goes on hoping till the last minute and says he is all right. Сам себя тешит. А хозяйке-то и выгодно.
He deludes himself And that just suits your madam. Don’t doubt it, that’s how it is; you have sold your soul, and what is more you owe money, so you daren’t say a word. Не беспокойся, это так; душу, значит, продала, а к тому же деньги должна, значит и пикнуть не смеешь.
But when you are dying, all will abandon you, all will turn away from you, for then there will be nothing to get from you. А умирать будешь, все тебя бросят, все отвернутся, — потому, что с тебя тогда взять?
What’s more, they will reproach you for cumbering the place, for being so long over dying. Еще тебя же попрекнут, что даром место занимаешь, не скоро помираешь.
However you beg you won’t get a drink of water without abuse: ‘Whenever are you going off, you nasty hussy, you won’t let us sleep with your moaning, you make the gentlemen sick.’ That’s true, I have heard such things said myself. Пить не допросишься, с ругательством подадут: «Когда, дескать, ты, подлячка, издохнешь; спать мешаешь стонешь, гости брезгают». Это верно; я сам подслушал такие слова.
They will thrust you dying into the filthiest corner in the cellar — in the damp and darkness; what will your thoughts be, lying there alone? Сунут тебя, издыхающую, в самый смрадный угол в подвале, — темень, сырость; что ты, лежа-то одна, тогда передумаешь?
When you die, strange hands will lay you out, with grumbling and impatience; no one will bless you, no one will sigh for you, they only want to get rid of you as soon as may be; they will buy a coffin, take you to the grave as they did that poor woman today, and celebrate your memory at the tavern. Помрешь, — соберут наскоро, чужой рукой, с ворчаньем, с нетерпением, — никто-то не благословит тебя, никто-то не вздохнет по тебе, только бы поскорей тебя с плеч долой. Купят колоду, вынесут, как сегодня ту, бедную, выносили, в кабак поминать пойдут.
In the grave, sleet, filth, wet snow — no need to put themselves out for you —‘Let her down, Vanuha; it’s just like her luck — even here, she is head-foremost, the hussy. В могиле слякоть, мразь, снег мокрый, — не для тебя же церемониться? «Спущай-ка ее, Ванюха; ишь ведь „учась“ и тут верх ногами пошла, таковская.
Shorten the cord, you rascal.’ ‘It’s all right as it is.’ ‘All right, is it? Укороти веревки-то, пострел». — «Ладно и так». — «Чего ладно? Ишь на боку лежит.
Why, she’s on her side! Человек тоже был али нет?
She was a fellow-creature, after all! Ну да ладно, засыпай».
But, never mind, throw the earth on her.’ And they won’t care to waste much time quarrelling over you. И ругаться-то из-за тебя долго не захотят.
They will scatter the wet blue clay as quick as they can and go off to the tavern… and there your memory on earth will end; other women have children to go to their graves, fathers, husbands. While for you neither tear, nor sigh, nor remembrance; no one in the whole world will ever come to you, your name will vanish from the face of the earth — as though you had never existed, never been born at all! Засыплют поскорей мокрой синей глиной и уйдут в кабак… Тут и конец твоей памяти на земле; к другим дети на могилу ходят, отцы, мужья, а у тебя — ни слезы, ни вздоха, ни поминания, и никто-то, никто-то, никогда в целом мире не придет к тебе; имя твое исчезнет с лица земли — так, как бы совсем тебя никогда не бывало и не рождалось!
Nothing but filth and mud, however you knock at your coffin lid at night, when the dead arise, however you cry: ‘Let me out, kind people, to live in the light of day! Грязь да болото, хоть стучи себе там по ночам, когда мертвецы встают, в гробовую крышу: «Пустите, добрые люди, на свет пожить!
My life was no life at all; my life has been thrown away like a dish- clout; it was drunk away in the tavern at the Haymarket; let me out, kind people, to live in the world again.’” And I worked myself up to such a pitch that I began to have a lump in my throat myself, and… and all at once I stopped, sat up in dismay and, bending over apprehensively, began to listen with a beating heart. Я жила — жизни не видала, моя жизнь на обтирку пошла; ее в кабаке на Сенной пропили; пустите, добрые люди, еще раз на свете пожить!..» Я вошел в пафос до того, что у меня самого горловая спазма приготовлялась, и… вдруг я остановился, приподнялся в испуге и, наклонив боязливо голову, с бьющимся сердцем начал прислушиваться.
I had reason to be troubled. Было от чего и смутиться.
I had felt for some time that I was turning her soul upside down and rending her heart, and — and the more I was convinced of it, the more eagerly I desired to gain my object as quickly and as effectually as possible. Давно уже предчувствовал я, что перевернул всю ее душу и разбил ее сердце, и, чем больше я удостоверялся в том, тем больше желал поскорее и как можно сильнее достигнуть цели.
It was the exercise of my skill that carried me away; yet it was not merely sport… . I knew I was speaking stiffly, artificially, even bookishly, in fact, I could not speak except “like a book.” But that did not trouble me: I knew, I felt that I should be understood and that this very bookishness might be an assistance. Игра, игра увлекла меня; впрочем, не одна игра… Я знал, что говорю туго, выделанно, даже книжно, одним словом, я иначе и не умел, как «точно по книжке».
But now, having attained my effect, I was suddenly panic-stricken. Never before had I witnessed such despair! Но это не смущало меня; я ведь знал, предчувствовал, что меня поймут и что самая эта книжность может еще больше подспорить делу.
She was lying on her face, thrusting her face into the pillow and clutching it in both hands. Но теперь, достигнув эффекта, я вдруг струсил. Нет, никогда, никогда еще я не был свидетелем такого отчаяния!
Her heart was being torn. Her youthful body was shuddering all over as though in convulsions. Она лежала ничком, крепко уткнув лицо в подушку и обхватив ее обеими руками.
Suppressed sobs rent her bosom and suddenly burst out in weeping and wailing, then she pressed closer into the pillow: she did not want anyone here, not a living soul, to know of her anguish and her tears. Ей разрывало грудь. Все молодое тело ее вздрагивало, как в судорогах. Спершиеся в груди рыдания теснили, рвали ее и вдруг воплями, криками вырывались наружу. Тогда еще сильнее приникала она к подушке: ей не хотелось, чтобы кто-нибудь здесь, хоть одна живая душа узнала про ее терзание и слезы.
She bit the pillow, bit her hand till it bled (I saw that afterwards), or, thrusting her fingers into her dishevelled hair, seemed rigid with the effort of restraint, holding her breath and clenching her teeth. Она кусала подушку, прокусила руку свою в кровь (я видел это потом) или, вцепившись пальцами в свои распутавшиеся косы, так и замирала в усилии, сдерживая дыхание и стискивая зубы.
I began saying something, begging her to calm herself, but felt that I did not dare; and all at once, in a sort of cold shiver, almost in terror, began fumbling in the dark, trying hurriedly to get dressed to go. Я было начал что-то говорить ей, просить ее успокоиться, но почувствовал, что не смею, и вдруг сам, весь в каком-то ознобе, почти в ужасе, бросился ощупью, кое-как наскоро сбираться в дорогу.
It was dark; though I tried my best I could not finish dressing quickly. Было темно: как ни старался я, но не мог кончить скоро.
Suddenly I felt a box of matches and a candlestick with a whole candle in it. Вдруг я ощупал коробку спичек и подсвечник с цельной непочатой свечой.
As soon as the room was lighted up, Liza sprang up, sat up in bed, and with a contorted face, with a half insane smile, looked at me almost senselessly. Только лишь свет озарил комнату, Лиза вдруг вскочила, села и с каким-то искривленным лицом, с полусумасшедшей улыбкой, почти бессмысленно посмотрела на меня.
I sat down beside her and took her hands; she came to herself, made an impulsive movement towards me, would have caught hold of me, but did not dare, and slowly bowed her head before me. Я сел подле нее и взял ее руки; она опомнилась, бросилась ко мне, хотела было обхватить меня, но не посмела и тихо наклонила передо мной голову.
“Liza, my dear, I was wrong… forgive me, my dear,” I began, but she squeezed my hand in her fingers so tightly that I felt I was saying the wrong thing and stopped. — Лиза, друг мой, я напрасно… ты прости меня, — начал было я, — но она сжала в своих пальцах мои руки с такою силою, что я догадался, что не то говорю, и перестал.
“This is my address, Liza, come to me.” “I will come,” she answered resolutely, her head still bowed. — Вот мой адрес, Лиза, приходи ко мне. — Приду… — прошептала она решительно, все еще не подымая своей головы.
“But now I am going, good-bye… till we meet again.” I got up; she, too, stood up and suddenly flushed all over, gave a shudder, snatched up a shawl that was lying on a chair and muffled herself in it to her chin. — А теперь я уйду, прощай… до свидания. Я встал, встала и она и вдруг вся закраснелась, вздрогнула, схватила лежавший на стуле платок и набросила себе на плечи до самого подбородка.
As she did this she gave another sickly smile, blushed and looked at me strangely. Сделав это, она опять как-то болезненно улыбнулась, покраснела и странно поглядела на меня.
I felt wretched; I was in haste to get away — to disappear. Мне было больно; я спешил уйти, стушеваться.
“Wait a minute,” she said suddenly, in the passage just at the doorway, stopping me with her hand on my overcoat. She put down the candle in hot haste and ran off; evidently she had thought of something or wanted to show me something. — Подождите, — сказала она вдруг, уже в сенях у самых дверей, останавливая меня рукою за шинель, поставила впопыхах свечу и убежала, — видно, вспомнила про что-то или хотела мне принести показать.
As she ran away she flushed, her eyes shone, and there was a smile on her lips — what was the meaning of it? Убегая, она вся покраснела, глаза ее блестели, на губах показалась улыбка, — что бы такое?
Against my will I waited: she came back a minute later with an expression that seemed to ask forgiveness for something. Я поневоле дождался; она воротилась через минуту, со взглядом, как будто бросившим прощения за что-то.
In fact, it was not the same face, not the same look as the evening before: sullen, mistrustful and obstinate. Вообще это уже было не то лицо, не тот взгляд, как давеча, — угрюмый, недоверчивый и упорный.
Her eyes now were imploring, soft, and at the same time trustful, caressing, timid. Взгляд теперь ее был просящий, мягкий, а вместе с тем доверчивый, ласковый, робкий.
The expression with which children look at people they are very fond of, of whom they are asking a favour. Так смотрят дети на тех, кого очень любят и у кого чего-нибудь просят.
Her eyes were a light hazel, they were lovely eyes, full of life, and capable of expressing love as well as sullen hatred. Глаза у ней были светло-карие, прекрасные глаза, живые, умевшие отразить в себе и любовь, и угрюмую ненависть.
Making no explanation, as though I, as a sort of higher being, must understand everything without explanations, she held out a piece of paper to me. Не объясняя мне ничего, — как будто я, как какое-нибудь высшее существо, должен был знать все без объяснений, — она протянула мне бумажку.
Her whole face was positively beaming at that instant with naive, almost childish, triumph. Все лицо ее так и просияло в это мгновение самым наивным, почти детским торжеством.
I unfolded it. Я развернул.
It was a letter to her from a medical student or someone of that sort — a very high-flown and flowery, but extremely respectful, love-letter. Это было письмо к ней от какого-то медицинского студента или в этом роде, — очень высокопарное, цветистое, но чрезвычайно почтительное объяснение в любви.
I don’t recall the words now, but I remember well that through the high-flown phrases there was apparent a genuine feeling, which cannot be feigned. Не припомню теперь выражений, но помню очень хорошо, что сквозь высокий слог проглядывало истинное чувство, которого не подделаешь.
When I had finished reading it I met her glowing, questioning, and childishly impatient eyes fixed upon me. Когда я дочитал, то встретил горячий, любопытный и детски-нетерпеливый взгляд ее на себе.
She fastened her eyes upon my face and waited impatiently for what I should say. Она приковалась глазами к моему лицу и в нетерпении ждала — что я скажу?
In a few words, hurriedly, but with a sort of joy and pride, she explained to me that she had been to a dance somewhere in a private house, a family of “very nice people, WHO KNEW NOTHING, absolutely nothing, for she had only come here so lately and it had all happened… and she hadn’t made up her mind to stay and was certainly going away as soon as she had paid her debt… ” and at that party there had been the student who had danced with her all the evening. В нескольких словах, наскоро, но как-то радостно и как будто гордясь, она объяснила мне, что была где-то на танцевальном вечере, в семейном доме, у одних «очень, очень хороших людей, Она как-то стыдливо опустила свои сверкавшие глаза, когда кончила рассказывать. Бедненькая, она хранила письмо этого студента как драгоценность и сбегала за этой единственной своей драгоценностью, не желая, чтоб я ушел, не узнав о том, что и ее любят честно и искренно, что и с ней говорят почтительно.
He had talked to her, and it turned out that he had known her in old days at Riga when he was a child, they had played together, but a very long time ago — and he knew her parents, but ABOUT THIS he knew nothing, nothing whatever, and had no suspicion! Наверно, этому письму так и суждено было пролежать в шкатулке без последствий. Но все равно; я уверен, что она всю жизнь его хранила бы как драгоценность, как гордость свою и свое оправдание, и вот теперь сама в такую минуту вспомнила и принесла это письмо, чтоб наивно погордиться передо мной, восстановить себя в моих глазах, чтоб и я видел, чтоб и я похвалил.
And the day after the dance (three days ago) he had sent her that letter through the friend with whom she had gone to the party… and… well, that was all.” She dropped her shining eyes with a sort of bashfulness as she finished. Я ничего не сказал, пожал ей руку и вышел. Мне так хотелось уйти… Я прошел всю дорогу пешком, несмотря на то, что мокрый снег все еще валил хлопьями. Я был измучен, раздавлен, в недоумении.
The poor girl was keeping that student’s letter as a precious treasure, and had run to fetch it, her only treasure, because she did not want me to go away without knowing that she, too, was honestly and genuinely loved; that she, too, was addressed respectfully. Но истина уже сверкала из-за недоумения. Гадкая истина!


Chapter - 19

PART II. A Propos of the Wet Snow - Chapter VIII ПО ПОВОДУ МОКРОГО СНЕГА - Глава VIII
It was some time, however, before I consented to recognise that truth. Я, впрочем, не скоро согласился признать эту истину.
Waking up in the morning after some hours of heavy, leaden sleep, and immediately realising all that had happened on the previous day, I was positively amazed at my last night’s SENTIMENTALITY with Liza, at all those “outcries of horror and pity.” “To think of having such an attack of womanish hysteria, pah!” I concluded. Проснувшись наутро после нескольких часов глубокого, свинцового сна и тотчас же сообразив весь вчерашний день, я даже изумился моей вчерашней Прежде всего надо было немедленно отдать вчерашний долг Симонову.
I resolved on a desperate measure: to borrow fifteen roubles straight off from Anton Antonitch. Я решился на отчаянное средство: занять целых пятнадцать рублей у Антона Антоновича.
As luck would have it he was in the best of humours that morning, and gave it to me at once, on the first asking. Как нарочно, он был в это утро в прекраснейшем расположении духа и тотчас же выдал, по первой просьбе.
I was so delighted at this that, as I signed the IOU with a swaggering air, I told him casually that the night before “I had been keeping it up with some friends at the Hotel de Paris; we were giving a farewell party to a comrade, in fact, I might say a friend of my childhood, and you know — a desperate rake, fearfully spoilt — of course, he belongs to a good family, and has considerable means, a brilliant career; he is witty, charming, a regular Lovelace, you understand; we drank an extra ‘half-dozen’ and… ” And it went off all right; all this was uttered very easily, unconstrainedly and complacently. Я так этому обрадовался, что, подписывая расписку, с каким-то ухарским видом, небрежно сообщил ему, что вчера «покутили с приятелями в Hôtel de Paris; провожали товарища, даже, можно сказать, друга детства, и, знаете, кутила он большой, избалован, — ну, разумеется, хорошей фамилии, значительное состояние, блестящая карьера, остроумен, мил, интригует с этими дамами, понимаете: выпили лишних „полдюжины“ и… » И ведь ничего; произносилось все это очень легко, развязно и самодовольно.
On reaching home I promptly wrote to Simonov. Придя домой, я немедленно написал Симонову.
To this hour I am lost in admiration when I recall the truly gentlemanly, good-humoured, candid tone of my letter. До сих пор любуюсь, вспоминая истинно джентльменский, добродушный, открытый тон моего письма.
With tact and good- breeding, and, above all, entirely without superfluous words, I blamed myself for all that had happened. Ловко и благородно, а, главное, совершенно без лишних слов, я обвинил себя во всем.
I defended myself, “if I really may be allowed to defend myself,” by alleging that being utterly unaccustomed to wine, I had been intoxicated with the first glass, which I said, I had drunk before they arrived, while I was waiting for them at the Hotel de Paris between five and six o’clock. Оправдывался я, «если только позволительно мне еще оправдываться», тем, что, по совершенной непривычке к вину, опьянел с первой рюмки, которую (будто бы) выпил еще до них, когда поджидал их в Hôtel de Paris с пяти до шести часов.
I begged Simonov’s pardon especially; I asked him to convey my explanations to all the others, especially to Zverkov, whom “I seemed to remember as though in a dream” I had insulted. Извинения просил я преимущественно у Симонова; его же просил передать мои объяснения и всем другим, особенно Зверкову, которого, «помнится мне, как сквозь сон», я, кажется, оскорбил.
I added that I would have called upon all of them myself, but my head ached, and besides I had not the face to. Я прибавлял, что и сам бы ко всем поехал, да голова болит, а пуще всего — совестно.
I was particularly pleased with a certain lightness, almost carelessness (strictly within the bounds of politeness, however), which was apparent in my style, and better than any possible arguments, gave them at once to understand that I took rather an independent view of “all that unpleasantness last night”; that I was by no means so utterly crushed as you, my friends, probably imagine; but on the contrary, looked upon it as a gentleman serenely respecting himself should look upon it. Особенно доволен остался я этой «некоторой легкостью», даже чуть не небрежностию (впрочем, совершенно приличною), которая вдруг отразилась в моем пере и лучше всех возможных резонов, сразу, давала им понять, что я смотрю «на всю эту вчерашнюю гадость» довольно независимо; совсем-таки, вовсе-таки не убит наповал, как вы, господа, вероятно, думаете, а напротив, смотрю так, как следует смотреть на это спокойно уважающему себя джентльмену.
“On a young hero’s past no censure is cast!” “There is actually an aristocratic playfulness about it!” I thought admiringly, as I read over the letter. Быль, дескать, молодцу не укор. — Даже ведь какая-то игривость маркизская? — любовался я, перечитывая записку.
“And it’s all because I am an intellectual and cultivated man! — А все оттого, что развитой и образованный человек!
Another man in my place would not have known how to extricate himself, but here I have got out of it and am as jolly as ever again, and all because I am ‘a cultivated and educated man of our day.’ And, indeed, perhaps, everything was due to the wine yesterday. Другие бы на моем месте не знали, как и выпутаться, а я вот вывернулся и кучу себе вновь, и все потому, что «образованный и развитой человек нашего времени». Да и впрямь, пожалуй, это все от вина вчера произошло.
H’m!”… No, it was not the wine. Гм… ну нет, не от вина.
I did not drink anything at all between five and six when I was waiting for them. Водки-то я вовсе не пил, от пяти-то до шести часов, когда их поджидал.
I had lied to Simonov; I had lied shamelessly; and indeed I wasn’t ashamed now… . Солгал Симонову; солгал бессовестно; да и теперь не совестно… А впрочем, наплевать!
Hang it all though, the great thing was that I was rid of it. Главное то, что отделался.
I put six roubles in the letter, sealed it up, and asked Apollon to take it to Simonov. Я вложил в письмо шесть рублей, запечатал и упросил Аполлона снести к Симонову.
When he learned that there was money in the letter, Apollon became more respectful and agreed to take it. Узнав, что в письме деньги, Аполлон стал почтительнее и согласился сходить.
Towards evening I went out for a walk. К вечеру я вышел пройтись.
My head was still aching and giddy after yesterday. Голова у меня еще болела и кружилась со вчерашнего.
But as evening came on and the twilight grew denser, my impressions and, following them, my thoughts, grew more and more different and confused. Но чем более наступал вечер и чем гуще становились сумерки, тем более менялись и путались мои впечатления, а за ними и мысли.
Something was not dead within me, in the depths of my heart and conscience it would not die, and it showed itself in acute depression. Что-то не умирало во мне внутри, в глубине сердца и совести, не хотело умереть и сказывалось жгучей тоской.
For the most part I jostled my way through the most crowded business streets, along Myeshtchansky Street, along Sadovy Street and in Yusupov Garden. Толкался я больше по самым людным, промышленным улицам, по Мещанским, по Садовой, у Юсупова сада.
I always liked particularly sauntering along these streets in the dusk, just when there were crowds of working people of all sorts going home from their daily work, with faces looking cross with anxiety. What I liked was just that cheap bustle, that bare prose. Особенно любил я всегда прохаживаться по этим улицам в сумерки, именно когда там густеет толпа всякого прохожего, промышленного и ремесленного люду, с озабоченными до злости лицами, расходящаяся по домам с дневных заработков.
On this occasion the jostling of the streets irritated me more than ever, I could not make out what was wrong with me, I could not find the clue, something seemed rising up continually in my soul, painfully, and refusing to be appeased. Нравилась мне именно эта грошовая суетня, эта наглая прозаичность. В этот раз вся эта уличная толкотня еще больше меня раздражала. Я никак не мог с собой справиться, концов найти.
I returned home completely upset, it was just as though some crime were lying on my conscience. Что-то подымалось, подымалось в душе беспрерывно, с болью, и не хотело угомониться.
The thought that Liza was coming worried me continually. Совсем расстроенный я воротился домой.
It seemed queer to me that of all my recollections of yesterday this tormented me, as it were, especially, as it were, quite separately. Точно как будто на душе моей лежало какое-то преступление. Мучила меня постоянно мысль, что придет Лиза.
Everything else I had quite succeeded in forgetting by the evening; I dismissed it all and was still perfectly satisfied with my letter to Simonov. Обо всем другом я к вечеру уже совсем успел забыть, рукой махнул и все еще совершенно оставался доволен моим письмом к Симонову.
But on this point I was not satisfied at all. Но тут я как-то уж не был доволен.
It was as though I were worried only by Liza. Точно как будто я одной Лизой и мучился.
“What if she comes,” I thought incessantly, “well, it doesn’t matter, let her come! «Что, если она придет? — думал я беспрерывно. — Ну что ж, ничего, пусть и придет.
H’m! Гм.
it’s horrid that she should see, for instance, how I live. Скверно уж одно то, что она увидит, например, как я живу.
Yesterday I seemed such a hero to her, while now, h’m! Вчера я таким перед ней показался… героем… а теперь, гм!
It’s horrid, though, that I have let myself go so, the room looks like a beggar’s. Это, впрочем, скверно, что я так опустился. Просто нищета в квартире.
And I brought myself to go out to dinner in such a suit! И я решился вчера ехать в таком платье обедать!
And my American leather sofa with the stuffing sticking out. А клеенчатый диван-то мой, из которого мочалка торчит!
And my dressing-gown, which will not cover me, such tatters, and she will see all this and she will see Apollon. А халат-то мой, которым нельзя закрыться! Какие клочья… И она это все увидит; и Аполлона увидит.
That beast is certain to insult her. Эта скотина, наверно, ее оскорбит.
He will fasten upon her in order to be rude to me. Он придерется к ней, чтоб мне сделать грубость.
And I, of course, shall be panic-stricken as usual, I shall begin bowing and scraping before her and pulling my dressing-gown round me, I shall begin smiling, telling lies. А я уж, разумеется, по обычаю, струшу, семенить перед ней начну, закрываться полами халата, улыбаться начну, лгать начну. У, скверность!
Oh, the beastliness! And it isn’t the beastliness of it that matters most! Да и не в этом главная-то скверность!
There is something more important, more loathsome, viler! Тут есть что-то главнее, гаже, подлее!
Yes, viler! да, подлее!
And to put on that dishonest lying mask again!… ” When I reached that thought I fired up all at once. “Why dishonest? How dishonest? И опять, опять надевать эту бесчестную лживую маску!..» Дойдя до этой мысли, я так и вспыхнул: «Для чего бесчестную?
I was speaking sincerely last night. Какую бесчестную? Я говорил вчера искренно.
I remember there was real feeling in me, too. Я помню, во мне тоже было настоящее чувство.
What I wanted was to excite an honourable feeling in her… . Her crying was a good thing, it will have a good effect.” Yet I could not feel at ease. Я именно хотел вызвать в ней благородные чувства… если она поплакала, то это хорошо, это благотворно подействует… » Но все-таки я никак не мог успокоиться.
All that evening, even when I had come back home, even after nine o’clock, when I calculated that Liza could not possibly come, still she haunted me, and what was worse, she came back to my mind always in the same position. Весь этот вечер, уже когда я и домой воротился, уже после девяти часов, когда, по расчету, никак не могла прийти Лиза, мне все-таки она мерещилась и, главное, вспоминалась все в одном и том же положении.
One moment out of all that had happened last night stood vividly before my imagination; the moment when I struck a match and saw her pale, distorted face, with its look of torture. Именно один момент из всего вчерашнего мне особенно ярко представлялся: это когда я осветил спичкой комнату и увидал ее бледное, искривленное лицо, с мученическим взглядом.
And what a pitiful, what an unnatural, what a distorted smile she had at that moment! И какая жалкая, какая неестественная, какая искривленная улыбка у ней была в ту минуту!
But I did not know then, that fifteen years later I should still in my imagination see Liza, always with the pitiful, distorted, inappropriate smile which was on her face at that minute. Но я еще не знал тогда, что и через пятнадцать лет я все-таки буду представлять себе Лизу именно с этой жалкой, искривленной, ненужной улыбкой, которая у ней была в ту минуту.
Next day I was ready again to look upon it all as nonsense, due to over- excited nerves, and, above all, as EXAGGERATED. На другой день я уже опять готов был считать все это вздором, развозившимися нервами, а главное — преувеличением.
I was always conscious of that weak point of mine, and sometimes very much afraid of it. “I exaggerate everything, that is where I go wrong,” I repeated to myself every hour. Я всегда сознавал эту мою слабую струнку и иногда очень боялся ее: «Все-то я преувеличиваю, тем и хромаю», — повторял я себе ежечасно.
But, however, “Liza will very likely come all the same,” was the refrain with which all my reflections ended. Но, впрочем, «впрочем, все-таки Лиза, пожалуй, придет» — вот припев, которым заключались все мои тогдашние рассуждения.
I was so uneasy that I sometimes flew into a fury: “She’ll come, she is certain to come!” I cried, running about the room, “if not today, she will come tomorrow; she’ll find me out! До того я беспокоился, что приходил иногда в бешенство. «Придет! непременно придет! — восклицал я, бегая по комнате, — не сегодня, так завтра придет, а уж отыщет!
The damnable romanticism of these pure hearts! Oh, the vileness — oh, the silliness — oh, the stupidity of these ‘wretched sentimental souls!’ Why, how fail to understand? How could one fail to understand?… ” But at this point I stopped short, and in great confusion, indeed. И таков проклятый романтизм всех этих «И как мало, мало, — думал я мимоходом, — нужно было слов, как мало нужно было идиллии (да и идиллии-то еще напускной, книжной, сочиненной), чтоб тотчас же и повернуть всю человеческую душу по-своему.
And how few, how few words, I thought, in passing, were needed; how little of the idyllic (and affectedly, bookishly, artificially idyllic too) had sufficed to turn a whole human life at once according to my will. То-то девственность-то! То-то свежесть-то почвы!» Иногда мне приходила мысль самому съездить к ней, «рассказать ей все» и упросить ее не приходить ко мне.
That’s virginity, to be sure! Freshness of soil! At times a thought occurred to me, to go to her, “to tell her all,” and beg her not to come to me. But this thought stirred such wrath in me that I believed I should have crushed that “damned” Liza if she had chanced to be near me at the time. Но тут, при этой мысли, во мне подымалась такая злоба, что, кажется, я бы так и раздавил эту «проклятую» Лизу, если б она возле меня вдруг случилась, оскорбил бы ее, оплевал бы, выгнал бы, ударил бы!
I should have insulted her, have spat at her, have turned her out, have struck her! Прошел, однако ж, день, другой, третий — она не приходила, и я начинал успокоиваться.
One day passed, however, another and another; she did not come and I began to grow calmer. I felt particularly bold and cheerful after nine o’clock, I even sometimes began dreaming, and rather sweetly: I, for instance, became the salvation of Liza, simply through her coming to me and my talking to her… . I develop her, educate her. Особенно ободрялся и разгуливался я после девяти часов, даже начинал иногда мечтать и довольно сладко: «Я, например, спасаю Лизу, именно тем, что она ко мне ходит, а я ей говорю… Я ее развиваю, образовываю.
Finally, I notice that she loves me, loves me passionately. Я, наконец, замечаю, что она меня любит, страстно любит.
I pretend not to understand (I don’t know, however, why I pretend, just for effect, perhaps). Я прикидываюсь, что не понимаю (не знаю, впрочем, для чего прикидываюсь; так, для красы, вероятно).
At last all confusion, transfigured, trembling and sobbing, she flings herself at my feet and says that I am her saviour, and that she loves me better than anything in the world. Наконец она, вся смущенная, прекрасная, дрожа и рыдая, бросается к ногам моим и говорит, что я ее спаситель и что она меня любит больше всего на свете.
I am amazed, but… . “Liza,” I say, “can you imagine that I have not noticed your love? Я изумляюсь, но… „Лиза, — говорю я, — неужели ж ты думаешь, что я не заметил твоей любви?
I saw it all, I divined it, but I did not dare to approach you first, because I had an influence over you and was afraid that you would force yourself, from gratitude, to respond to my love, would try to rouse in your heart a feeling which was perhaps absent, and I did not wish that… because it would be tyranny… it would be indelicate (in short, I launch off at that point into European, inexplicably lofty subtleties a la George Sand), but now, now you are mine, you are my creation, you are pure, you are good, you are my noble wife. Я видел все, я угадал, но я не смел посягать на твое сердце первый, потому что имел на тебя влияние и боялся, что ты, из благодарности, нарочно заставишь себя отвечать на любовь мою, сама насильно вызовешь в себе чувство, которого, может быть, нет, а я этого не хотел, потому что это… деспотизм… Это неделикатно (ну, одним словом, я тут зарапортовывался в какой-нибудь такой европейской, жорж-зандовской, неизъяснимо благородной тонкости… ).
‘Into my house come bold and free, Its rightful mistress there to be’.” Then we begin living together, go abroad and so on, and so on. Но теперь, теперь — ты моя, ты мое созданье, ты чиста, прекрасна, ты — прекрасная жена моя.
In fact, in the end it seemed vulgar to me myself, and I began putting out my tongue at myself. Затем мы начинаем жить-поживать, едем за границу и т. д., и т. д.».
Besides, they won’t let her out, “the hussy!” I thought. Одним словом, самому подло становилось, и я кончал тем, что дразнил себя языком.
They don’t let them go out very readily, especially in the evening (for some reason I fancied she would come in the evening, and at seven o’clock precisely). — Их ведь, кажется, гулять-то не очень пускают, тем более вечером (мне почему-то непременно казалось, что она должна прийти вечером и именно в семь часов).
Though she did say she was not altogether a slave there yet, and had certain rights; so, h’m! А впрочем, она сказала, что еще не совсем там закабалилась, на особых правах состоит; значит, гм!
Damn it all, she will come, she is sure to come! It was a good thing, in fact, that Apollon distracted my attention at that time by his rudeness. Черт возьми, придет, непременно придет!» Хорошо еще, что развлекал меня в это время Аполлон своими грубостями.
He drove me beyond all patience! Из терпенья последнего выводил!
He was the bane of my life, the curse laid upon me by Providence. Это была язва моя, бич, посланный на меня провиденьем.
We had been squabbling continually for years, and I hated him. My God, how I hated him! Мы с ним пикировались постоянно, несколько лет сряду, и я его ненавидел.
I believe I had never hated anyone in my life as I hated him, especially at some moments. Никого в жизни я еще, кажется, так не ненавидел, как его, особенно в иные минуты.
He was an elderly, dignified man, who worked part of his time as a tailor. Человек он был пожилой, важный, занимавшийся отчасти портняжеством.
But for some unknown reason he despised me beyond all measure, and looked down upon me insufferably. Но неизвестно почему, он презирал меня, даже сверх всякой меры, и смотрел на меня нестерпимо свысока.
Though, indeed, he looked down upon everyone. Впрочем, он на всех смотрел свысока.
Simply to glance at that flaxen, smoothly brushed head, at the tuft of hair he combed up on his forehead and oiled with sunflower oil, at that dignified mouth, compressed into the shape of the letter V, made one feel one was confronting a man who never doubted of himself. Взглянуть только на эту белобрысую, гладко причесанную голову, на этот кок, который он взбивал себе на лбу и подмасливал постным маслом, на этот солидный рот, всегда сложенный ижицей, Задержать, например, его жалованье хоть два, хоть три дня было невозможно.
He was a pedant, to the most extreme point, the greatest pedant I had met on earth, and with that had a vanity only befitting Alexander of Macedon. Он бы такую завел историю, что я бы не знал, куда и деваться. Но в эти дни я до того был на всех озлоблен, что решился, почему-то и для чего-то, наказать Аполлона и не выдавать ему еще две недели жалованья.
He was in love with every button on his coat, every nail on his fingers — absolutely in love with them, and he looked it! In his behaviour to me he was a perfect tyrant, he spoke very little to me, and if he chanced to glance at me he gave me a firm, majestically self- confident and invariably ironical look that drove me sometimes to fury. Я давно уж, года два, собирался это сделать — единственно чтоб доказать ему, что он не смеет так уж важничать надо мной и что если я захочу, то всегда могу не выдать ему жалованья.
He did his work with the air of doing me the greatest favour, though he did scarcely anything for me, and did not, indeed, consider himself bound to do anything. Я положил не говорить ему об этом и даже нарочно молчать, чтоб победить его гордость и заставить его самого, первого, заговорить о жалованье.
There could be no doubt that he looked upon me as the greatest fool on earth, and that “he did not get rid of me” was simply that he could get wages from me every month. He consented to do nothing for me for seven roubles a month. Many sins should be forgiven me for what I suffered from him. My hatred reached such a point that sometimes his very step almost threw me into convulsions. Тогда я выну все семь рублей из ящика, покажу ему, что они у меня есть и нарочно отложены, но что я «не хочу, не хочу, просто не хочу выдать ему жалованье, не хочу, потому что так хочу», потому что на это «моя воля господская», потому что он непочтителен, потому что он грубиян; но что если он попросит почтительно, то я, пожалуй, смягчусь и дам; не то еще две недели прождет, три прождет, целый месяц прождет… Но как я ни был зол, а все-таки он победил.
What I loathed particularly was his lisp. Я и четырех дней не выдержал.
His tongue must have been a little too long or something of that sort, for he continually lisped, and seemed to be very proud of it, imagining that it greatly added to his dignity. He spoke in a slow, measured tone, with his hands behind his back and his eyes fixed on the ground. He maddened me particularly when he read aloud the psalms to himself behind his partition. Many a battle I waged over that reading! Он начал с того, с чего всегда начинал в подобных случаях, потому что подобные случаи уже бывали, пробовались (и, замечу, я знал все это заранее, я знал наизусть его подлую тактику), именно: он начинал с того, что устремит, бывало, на меня чрезвычайно строгий взгляд, не спускает его несколько минут сряду, особенно встречая меня или провожая из дому.
But he was awfully fond of reading aloud in the evenings, in a slow, even, sing-song voice, as though over the dead. Если, например, я выдерживал и делал вид, что не замечаю этих взглядов, он, по-прежнему молча, приступал к дальнейшим истязаниям.
It is interesting that that is how he has ended: he hires himself out to read the psalms over the dead, and at the same time he kills rats and makes blacking. But at that time I could not get rid of him, it was as though he were chemically combined with my existence. Besides, nothing would have induced him to consent to leave me. Вдруг, бывало, ни с того ни с сего, войдет тихо и плавно в мою комнату, когда я хожу или читаю, остановится у дверей, заложит одну руку за спину, отставит ногу и устремит на меня свой взгляд, уж не то что строгий, а совсем презрительный.
I could not live in furnished lodgings: my lodging was my private solitude, my shell, my cave, in which I concealed myself from all mankind, and Apollon seemed to me, for some reason, an integral part of that flat, and for seven years I could not turn him away. Если я вдруг спрошу его, что ему надо? — он не ответит ничего, продолжает смотреть на меня в упор еще несколько секунд, потом, как-то особенно сжав губы, с многозначительным видом, медленно повернется на месте и медленно уйдет в свою комнату.
To be two or three days behind with his wages, for instance, was impossible. Часа через два вдруг опять выйдет и опять так же передо мной появится.
He would have made such a fuss, I should not have known where to hide my head. Случалось, что я, в бешенстве, уж и не спрашивал его: чего ему надо?
But I was so exasperated with everyone during those days, that I made up my mind for some reason and with some object to PUNISH Apollon and not to pay him for a fortnight the wages that were owing him. а просто сам резко и повелительно подымал голову и тоже начинал смотреть на него в упор. Так смотрим мы, бывало, друг на друга минуты две; наконец он повернется, медленно и важно, и уйдет опять на два часа.
I had for a long time — for the last two years — been intending to do this, simply in order to teach him not to give himself airs with me, and to show him that if I liked I could withhold his wages. I purposed to say nothing to him about it, and was purposely silent indeed, in order to score off his pride and force him to be the first to speak of his wages. Если я и этим все еще не вразумлялся и продолжал бунтоваться, то он вдруг начнет вздыхать, на меня глядя, вздыхать долго, глубоко, точно измеряя одним этим вздохом всю глубину моего нравственного падения, и, разумеется, кончалось наконец тем, что он одолевал вполне: я бесился, кричал, но то, об чем дело шло, все-таки принуждаем был исполнить.
Then I would take the seven roubles out of a drawer, show him I have the money put aside on purpose, but that I won’t, I won’t, I simply won’t pay him his wages, I won’t just because that is “what I wish,” because “I am master, and it is for me to decide,” because he has been disrespectful, because he has been rude; but if he were to ask respectfully I might be softened and give it to him, otherwise he might wait another fortnight, another three weeks, a whole month… . В этот же раз едва только начались обыкновенные маневры «строгих взглядов», как я тотчас же вышел из себя и в бешенстве на него накинулся. Слишком уж я был и без того раздражен. — Стой! — закричал я в исступлении, когда он медленно и молча повертывался, с одной рукой за спиной, чтоб уйти в свою комнату, — стой!
But angry as I was, yet he got the better of me. воротись, воротись, говорю я тебе!
I could not hold out for four days. He began as he always did begin in such cases, for there had been such cases already, there had been attempts (and it may be observed I knew all this beforehand, I knew his nasty tactics by heart). — и, должно быть, я так неестественно рявкнул, что он повернулся и даже с некоторым удивлением стал меня разглядывать.
He would begin by fixing upon me an exceedingly severe stare, keeping it up for several minutes at a time, particularly on meeting me or seeing me out of the house. Впрочем, продолжал не говорить ни слова, а это-то меня и бесило. — Как ты смеешь входить ко мне без спросу и так глядеть на меня?
If I held out and pretended not to notice these stares, he would, still in silence, proceed to further tortures. Отвечай! Но посмотрев на меня спокойно с полминуты, он снова начал повертываться. — Стой!
All at once, A PROPOS of nothing, he would walk softly and smoothly into my room, when I was pacing up and down or reading, stand at the door, one hand behind his back and one foot behind the other, and fix upon me a stare more than severe, utterly contemptuous. — заревел я, подбегая к нему, — ни с места! Так. Отвечай теперь: чего ты входил смотреть? — Если таперича вам есть что мне приказать, то мое дело исполнить, — отвечал он, опять-таки помолчав, тихо и размеренно сюсюкая, подняв брови и спокойно перегнув голову с одного плеча на другое, — и все это с ужасающим спокойствием.
If I suddenly asked him what he wanted, he would make me no answer, but continue staring at me persistently for some seconds, then, with a peculiar compression of his lips and a most significant air, deliberately turn round and deliberately go back to his room. — Не об этом, не об этом я тебя спрашиваю, палач! — закричал я, трясясь от злобы. — Я скажу тебе, палач, сам, для чего ты приходишь сюда: ты видишь, что я не выдаю тебе жалованья, сам не хочешь, по гордости, поклониться — попросить, и для того приходишь с своими глупыми взглядами меня наказывать, мучить, и не подозр-р-реваешь ты, палач, как это глупо, глупо, глупо, глупо, глупо!
Two hours later he would come out again and again present himself before me in the same way. Он было молча опять стал повертываться, но я ухватил его. — Слушай, — кричал я ему.
It had happened that in my fury I did not even ask him what he wanted, but simply raised my head sharply and imperiously and began staring back at him. — Вот деньги, видишь; вот они! (я вынул их из столика) все семь рублей, но ты их не получишь, не па-алучишь до тех самых пор, пока не придешь почтительно, с повинной головой, просить у меня прощения.
So we stared at one another for two minutes; at last he turned with deliberation and dignity and went back again for two hours. Слышал! — Быть того не может! — отвечал он с какою-то неестественною самоуверенностью. — Будет!
If I were still not brought to reason by all this, but persisted in my revolt, he would suddenly begin sighing while he looked at me, long, deep sighs as though measuring by them the depths of my moral degradation, and, of course, it ended at last by his triumphing completely: I raged and shouted, but still was forced to do what he wanted. — кричал я, — даю тебе честное слово мое, будет! — И не в чем мне у вас прощения просить, — продолжал он, как бы совсем не замечая моих криков, — потому вы же обозвали меня «палачом», на чем я с вас могу в квартале всегда за обиду просить. — Иди! Проси!
This time the usual staring manoeuvres had scarcely begun when I lost my temper and flew at him in a fury. — заревел я, — иди сейчас, сию минуту, сию секунду! А ты все-таки палач! палач! палач!
I was irritated beyond endurance apart from him. “Stay,” I cried, in a frenzy, as he was slowly and silently turning, with one hand behind his back, to go to his room. — Но он только посмотрел на меня, затем повернулся и, уже не слушая призывных криков моих, плавно пошел к себе, не оборачиваясь.
“Stay! Come back, come back, I tell you!” and I must have bawled so unnaturally, that he turned round and even looked at me with some wonder. «Если б не Лиза, не было б ничего этого!» — решил я про себя.
However, he persisted in saying nothing, and that infuriated me. “How dare you come and look at me like that without being sent for? Затем, постояв с минуту, важно и торжественно, но с медленно и сильно бьющимся сердцем, я отправился сам к нему за ширмы.
Answer!” After looking at me calmly for half a minute, he began turning round again. — Аполлон! — сказал я тихо и с расстановкой, но задыхаясь, — сходи тотчас же и нимало не медля за квартальным надзирателем!
“Stay!” I roared, running up to him, “don’t stir! There. Он было уж уселся тем временем за своим столом, надел очки и взял что-то шить.
Answer, now: what did you come in to look at?” “If you have any order to give me it’s my duty to carry it out,” he answered, after another silent pause, with a slow, measured lisp, raising his eyebrows and calmly twisting his head from one side to another, all this with exasperating composure. Но, услышав мое приказанье, вдруг фыркнул со смеху. — Сейчас, сию минуту иди! — иди, или ты и не воображаешь, что будет! — Подлинно вы не в своем уме, — заметил он, даже не подняв головы, так же медленно сюсюкая и продолжая вдевать нитку.
“That’s not what I am asking you about, you torturer!” I shouted, turning crimson with anger. — И где это видано, чтоб человек сам против себя за начальством ходил?
“I’ll tell you why you came here myself: you see, I don’t give you your wages, you are so proud you don’t want to bow down and ask for it, and so you come to punish me with your stupid stares, to worry me and you have no sus-pic-ion how stupid it is — stupid, stupid, stupid, stupid!… ” He would have turned round again without a word, but I seized him. А касательно страху, — напрасно только надсажаетесь, потому — ничего не будет. — Иди! — визжал я, хватая его за плечо. Я чувствовал, что сейчас ударю его.
“Listen,” I shouted to him. “Here’s the money, do you see, here it is,” (I took it out of the table drawer); “here’s the seven roubles complete, but you are not going to have it, you… are… not… going… to… have it until you come respectfully with bowed head to beg my pardon. Но я и не слыхал, как в это мгновение вдруг дверь из сеней тихо и медленно отворилась и какая-то фигура вошла, остановилась и с недоумением начала нас разглядывать.
Do you hear?” “That cannot be,” he answered, with the most unnatural self-confidence. Я взглянул, обмер со стыда и бросился в свою комнату.
“It shall be so,” I said, “I give you my word of honour, it shall be!” “And there’s nothing for me to beg your pardon for,” he went on, as though he had not noticed my exclamations at all. Там, схватив себя обеими руками за волосы, я прислонился головой к стене и замер в этом положении. Минуты через две послышались медленные шаги Аполлона.
“Why, besides, you called me a ‘torturer,’ for which I can summon you at the police-station at any time for insulting behaviour.” “Go, summon me,” I roared, “go at once, this very minute, this very second! — Там какая-то вас спрашивает, — сказал он, особенно строго смотря на меня, потом посторонился и пропустил — Лизу. Он не хотел уходить и насмешливо нас рассматривал.
You are a torturer all the same! — Ступай! ступай!
a torturer!” But he merely looked at me, then turned, and regardless of my loud calls to him, he walked to his room with an even step and without looking round. — командовал я ему потерявшись. В эту минуту мои часы принатужились, прошипели и пробили семь.


Chapter - 20

PART II. A Propos of the Wet Snow - Chapter IX ПО ПОВОДУ МОКРОГО СНЕГА - Глава IX
“ I stood before her crushed, crestfallen, revoltingly confused, and I believe I smiled as I did my utmost to wrap myself in the skirts of my ragged wadded dressing-gown — exactly as I had imagined the scene not long before in a fit of depression. Я стоял перед ней убитый, ошельмованный, омерзительно сконфуженный и, кажется, улыбался, всеми силами стараясь запахнуться полами моего лохматого, ватного халатишки, ну точь-в-точь, как еще недавно, в упадке духа, представлял себе.
After standing over us for a couple of minutes Apollon went away, but that did not make me more at ease. Аполлон, постояв над нами минуты две, ушел, но мне было не легче. Хуже всего, что и она тоже вдруг сконфузилась, до того, что я даже и не ожидал.
At the sight of me, of course. На меня глядя, разумеется.
“Sit down,” I said mechanically, moving a chair up to the table, and I sat down on the sofa. — Садись, — сказал я машинально и придвинул ей стул возле стола, сам же сел на диван.
She obediently sat down at once and gazed at me open-eyed, evidently expecting something from me at once. Она тотчас же и послушно уселась, смотря на меня во все глаза и, очевидно, чего-то сейчас от меня ожидая.
This naivete of expectation drove me to fury, but I restrained myself. Эта-то наивность ожидания и привела меня в бешенство, но я сдержал себя.
She ought to have tried not to notice, as though everything had been as usual, while instead of that, she… and I dimly felt that I should make her pay dearly for ALL THIS. Тут-то бы и стараться ничего не замечать, как будто все по-обыкновенному, а она… И я смутно почувствовал, что она дорого мне за все это заплатит.
“You have found me in a strange position, Liza,” I began, stammering and knowing that this was the wrong way to begin. — Ты меня застала в странном положении, Лиза, — начал я, заикаясь и зная, что именно так-то и не надо начинать.
“No, no, don’t imagine anything,” I cried, seeing that she had suddenly flushed. — Нет, нет, не думай чего-нибудь! — вскричал я, увидев, что она вдруг покраснела, — я не стыжусь моей бедности… Напротив, я гордо смотрю на мою бедность.
“I am not ashamed of my poverty… . On the contrary, I look with pride on my poverty. Я беден, но благороден… Можно быть бедным и благородным, — бормотал я.
I am poor but honourable… . — Впрочем… хочешь чаю?
One can be poor and honourable,” I muttered. — Нет… — начала было она. — Подожди!
“However… would you like tea?… . Я вскочил и побежал к Аполлону.
” “No,” she was beginning. Надо же было куда-нибудь провалиться.
“Apollon,” I whispered in feverish haste, flinging down before him the seven roubles which had remained all the time in my clenched fist, “here are your wages, you see I give them to you; but for that you must come to my rescue: bring me tea and a dozen rusks from the restaurant. — Аполлон, — зашептал я лихорадочной скороговоркой, бросая перед ним семь рублей, остававшиеся все время в моем кулаке, — вот твое жалованье; видишь, я выдаю; но зато ты должен спасти меня: немедленно принеси из трактира чаю и десять сухарей.
If you won’t go, you’ll make me a miserable man! Если ты не захочешь пойти, то ты сделаешь несчастным человека!
You don’t know what this woman is… . Ты не знаешь, какая это женщина… Это — все!
This is — everything! You may be imagining something… . Ты, может быть, что-нибудь думаешь… Но ты не знаешь, какая это женщина!..
But you don’t know what that woman is!… ” Apollon, who had already sat down to his work and put on his spectacles again, at first glanced askance at the money without speaking or putting down his needle; then, without paying the slightest attention to me or making any answer, he went on busying himself with his needle, which he had not yet threaded. Аполлон, уже усевшийся за работу и уже надевший опять очки, сначала, не покидая иглы, молча накосился на деньги; потом, не обращая на меня никакого внимания и не отвечая мне ничего, продолжал возиться с ниткой, которую все еще вдевал. Я ждал минуты три, стоя перед ним, с сложенными a la Napoleon руками. Виски мои были смочены потом; сам я был бледен, я чувствовал это.
I waited before him for three minutes with my arms crossed A LA NAPOLEON. Но, слава богу, верно ему стало жалко, смотря на меня.
My temples were moist with sweat. I was pale, I felt it. But, thank God, he must have been moved to pity, looking at me. Кончив с своей ниткой, он медленно привстал с места, медленно отодвинул стул, медленно снял очки, медленно пересчитал деньги и наконец, спросив меня через плечо: взять ли полную порцию?
Having threaded his needle he deliberately got up from his seat, deliberately moved back his chair, deliberately took off his spectacles, deliberately counted the money, and finally asking me over his shoulder: “Shall I get a whole portion?” deliberately walked out of the room. медленно вышел из комнаты. Когда я возвращался к Лизе, мне пришло на ум дорогой: не убежать ли так, как есть, в халатишке, куда глаза глядят, а там будь что будет. Я уселся опять. Она смотрела на меня с беспокойством.
As I was going back to Liza, the thought occurred to me on the way: shouldn’t I run away just as I was in my dressing-gown, no matter where, and then let happen what would? Несколько минут мы молчали. — Я убью его! — вскричал я вдруг, крепко хлопнув по столу кулаком, так что чернила плеснули из чернильницы. — Ах, что вы это!
I sat down again. — вскричала она, вздрогнув.
She looked at me uneasily. — Я убью его, убью его!
For some minutes we were silent. “I will kill him,” I shouted suddenly, striking the table with my fist so that the ink spurted out of the inkstand. — визжал я, стуча по столу, совершенно в исступлении и совершенно понимая в то же время, как это глупо быть в таком исступлении.
“What are you saying!” she cried, starting. — Ты не знаешь, Лиза, что такое этот палач для меня.
“I will kill him! kill him!” I shrieked, suddenly striking the table in absolute frenzy, and at the same time fully understanding how stupid it was to be in such a frenzy. Он мой палач… Он пошел теперь за сухарями; он… И вдруг я разразился слезами.
“You don’t know, Liza, what that torturer is to me. Это был припадок. Как мне стыдно-то было между всхлипываний; но я уж их не мог удержать.
He is my torturer… . Она испугалась. — Что с вами!
He has gone now to fetch some rusks; he… ” And suddenly I burst into tears. что это с вами! — вскрикивала она, суетясь около меня. — Воды, подай мне воды, вон там!
It was an hysterical attack. How ashamed I felt in the midst of my sobs; but still I could not restrain them. — бормотал я слабым голосом, сознавая, впрочем, про себя, что я очень бы мог обойтись без воды и не бормотать слабым голосом.
She was frightened. “What is the matter? What is wrong?” she cried, fussing about me. Но я, что называется, Она подала мне воды, смотря на меня как потерянная.
“Water, give me water, over there!” I muttered in a faint voice, though I was inwardly conscious that I could have got on very well without water and without muttering in a faint voice. В эту минуту Аполлон внес чай. Мне вдруг показалось, что этот обыкновенный и прозаический чай ужасно неприличен и мизерен после всего, что было, и я покраснел. Лиза смотрела на Аполлона даже с испугом.
But I was, what is called, PUTTING IT ON, to save appearances, though the attack was a genuine one. Он вышел, не взглянув на нас. — Лиза, ты презираешь меня? — сказал я, смотря на нее в упор, дрожа от нетерпения узнать, что она думает.
She gave me water, looking at me in bewilderment. Она сконфузилась и не сумела ничего ответить. — Пей чай!
At that moment Apollon brought in the tea. — проговорил я злобно. Я злился на себя, но, разумеется, достаться должно было ей.
It suddenly seemed to me that this commonplace, prosaic tea was horribly undignified and paltry after all that had happened, and I blushed crimson. Страшная злоба против нее закипела вдруг в моем сердце; так бы и убил ее, кажется. Чтоб отмстить ей, я поклялся мысленно не говорить с ней во все время ни одного слова.
Liza looked at Apollon with positive alarm. He went out without a glance at either of us. «Она же всему причиною», — думал я. Молчание наше продолжалось уже минут пять.
“Liza, do you despise me?” I asked, looking at her fixedly, trembling with impatience to know what she was thinking. She was confused, and did not know what to answer. Чай стоял на столе; мы до него не дотрогивались: я до того дошел, что нарочно не хотел начинать пить, чтоб этим отяготить ее еще больше; ей же самой начинать было неловко.
“Drink your tea,” I said to her angrily. Несколько раз она с грустным недоумением взглянула на меня.
I was angry with myself, but, of course, it was she who would have to pay for it. Я упорно молчал. Главный мученик был, конечно, я сам, потому что вполне сознавал всю омерзительную низость моей злобной глупости, и в то же время никак не мог удержать себя.
A horrible spite against her suddenly surged up in my heart; I believe I could have killed her. — Я оттуда… хочу… совсем выйти, — начала было она, чтобы как-нибудь прервать молчанье, но, бедная!
To revenge myself on her I swore inwardly not to say a word to her all the time. “She is the cause of it all,” I thought. именно об этом-то и не надо было начинать говорить в такую и без того глупую минуту, такому, и без того глупому, как я, человеку.
Our silence lasted for five minutes. The tea stood on the table; we did not touch it. Даже мое сердце заныло от жалости на ее неумелость и ненужную прямоту.
I had got to the point of purposely refraining from beginning in order to embarrass her further; it was awkward for her to begin alone. Но что-то безобразное подавило во мне тотчас же всю жалость; даже еще подзадорило меня еще более: пропадай все на свете! Прошло еще пять минут.
Several times she glanced at me with mournful perplexity. — Не помешала ли я вам? — начала она робко, чуть слышно, и стала вставать.
I was obstinately silent. I was, of course, myself the chief sufferer, because I was fully conscious of the disgusting meanness of my spiteful stupidity, and yet at the same time I could not restrain myself. Но как только я увидал эту первую вспышку оскорбленного достоинства, я так и задрожал от злости и тотчас же прорвался.
“I want to… get away… from there altogether,” she began, to break the silence in some way, but, poor girl, that was just what she ought not to have spoken about at such a stupid moment to a man so stupid as I was. — Для чего ты ко мне пришла, скажи ты мне, пожалуйста? — начал я, задыхаясь и даже не соображаясь с логическим порядком в моих словах. Мне хотелось все разом высказать, залпом; я даже не заботился, с чего начинать. — Зачем ты пришла?
My heart positively ached with pity for her tactless and unnecessary straightforwardness. Отвечай! Отвечай! — вскрикивал я, едва помня себя. — Я тебе скажу, матушка, зачем ты пришла.
But something hideous at once stifled all compassion in me; it even provoked me to greater venom. I did not care what happened. Another five minutes passed. Ты пришла потому, что я тебе тогда Я знал, что она, может быть, запутается и не поймет подробностей; но я знал тоже, что она отлично хорошо поймет сущность.
“Perhaps I am in your way,” she began timidly, hardly audibly, and was getting up. Так и случилось. Она побледнела, как платок, хотела что-то проговорить, губы ее болезненно искривились; но как будто ее топором подсекли, упала на стул.
But as soon as I saw this first impulse of wounded dignity I positively trembled with spite, and at once burst out. И все время потом она слушала меня, раскрыв рот, открыв глаза и дрожа от ужасного страха. Цинизм, цинизм моих слов придавил ее… — Спасать!
“Why have you come to me, tell me that, please?” I began, gasping for breath and regardless of logical connection in my words. — продолжал я, вскочив со стула и бегая перед ней взад и вперед по комнате, — от чего спасать! Да я, может, сам тебя хуже.
I longed to have it all out at once, at one burst; I did not even trouble how to begin. Что ты мне тогда же не кинула в рожу, когда я тебе рацеи-то читал: «А ты, мол, сам зачем к нам зашел?
“Why have you come? Answer, answer,” I cried, hardly knowing what I was doing. “I’ll tell you, my good girl, why you have come. Мораль, что ли, читать?» Власти, власти мне надо было тогда, игры было надо, слез твоих надо было добиться, унижения, истерики твоей — вот чего надо мне было тогда!
You’ve come because I talked sentimental stuff to you then. So now you are soft as butter and longing for fine sentiments again. Я ведь и сам тогда не вынес, потому что я дрянь, перепугался и черт знает для чего дал тебе сдуру адрес.
So you may as well know that I was laughing at you then. And I am laughing at you now. Так я потом, еще домой не дойдя, уж тебя ругал на чем свет стоит за этот адрес.
Why are you shuddering? Yes, I was laughing at you! Я уж ненавидел тебя, потому что я тебе тогда лгал.
I had been insulted just before, at dinner, by the fellows who came that evening before me. Потому что я только на словах поиграть, в голове помечтать, а на деле мне надо, знаешь чего: чтоб вы провалились, вот чего!
I came to you, meaning to thrash one of them, an officer; but I didn’t succeed, I didn’t find him; I had to avenge the insult on someone to get back my own again; you turned up, I vented my spleen on you and laughed at you. Мне надо спокойствия. Да я за то, чтоб меня не беспокоили, весь свет сейчас же за копейку продам. Свету ли провалиться, или вот мне чаю не пить? Я скажу, что свету провалиться, а чтоб мне чай всегда пить.
I had been humiliated, so I wanted to humiliate; I had been treated like a rag, so I wanted to show my power… . Знала ль ты это, или нет? Ну, а я вот знаю, что я мерзавец, подлец, себялюбец, лентяй. Я вот дрожал эти три дня от страха, что ты придешь.
That’s what it was, and you imagined I had come there on purpose to save you. А знаешь, что все эти три дня меня особенно беспокоило?
Yes? You imagined that? You imagined that?” I knew that she would perhaps be muddled and not take it all in exactly, but I knew, too, that she would grasp the gist of it, very well indeed. А то, что вот я тогда героем таким перед тобой представился, а тут вот ты вдруг увидишь меня в этом рваном халатишке, нищего, гадкого.
And so, indeed, she did. She turned white as a handkerchief, tried to say something, and her lips worked painfully; but she sank on a chair as though she had been felled by an axe. Я тебе сказал давеча, что я не стыжусь своей бедности; так знай же, что стыжусь, больше всего стыжусь, пуще всего боюсь, пуще того, если б я воровал, потому что я тщеславен так, как будто с меня кожу содрали, и мне уж от одного воздуха больно.
And all the time afterwards she listened to me with her lips parted and her eyes wide open, shuddering with awful terror. The cynicism, the cynicism of my words overwhelmed her… . Да неужели ж ты даже и теперь еще не догадалась, что я тебе никогда не прощу того, что ты застала меня в этом халатишке, когда я бросался, как злая собачонка, на Аполлона.
“Save you!” I went on, jumping up from my chair and running up and down the room before her. “Save you from what? Воскреситель-то, бывший-то герой, бросается, как паршивая, лохматая шавка, на своего лакея, а тот смеется над ним!
But perhaps I am worse than you myself. Why didn’t you throw it in my teeth when I was giving you that sermon: ‘But what did you come here yourself for? И слез давешних, которых перед тобой я, как пристыженная баба, не мог удержать, никогда тебе не прощу!
was it to read us a sermon?’ Power, power was what I wanted then, sport was what I wanted, I wanted to wring out your tears, your humiliation, your hysteria — that was what I wanted then! И того, в чем теперь тебе признаюсь, тоже никогда тебе не прощу! Да, — ты, одна ты за все это ответить должна, потому что ты так подвернулась, потому что я мерзавец, потому что я самый гадкий, самый смешной, самый мелочной, самый глупый, самый завистливый из всех на земле червяков, которые вовсе не лучше меня, но которые, черт знает отчего, никогда не конфузятся; а вот я так всю жизнь от всякой гниды буду щелчки получать — и это моя черта!
Of course, I couldn’t keep it up then, because I am a wretched creature, I was frightened, and, the devil knows why, gave you my address in my folly. Да какое мне дело до того, что ты этого ничего не поймешь! И какое, ну какое, какое дело мне до тебя и до того, погибаешь ты там или нет?
Afterwards, before I got home, I was cursing and swearing at you because of that address, I hated you already because of the lies I had told you. Да понимаешь ли ты, как я теперь, высказав тебе это, тебя ненавидеть буду за то, что ты тут была и слушала? Ведь человек раз в жизни только так высказывается, да и то в истерике!..
Because I only like playing with words, only dreaming, but, do you know, what I really want is that you should all go to hell. Чего ж тебе еще? Чего ж ты еще, после всего этого, торчишь передо мной, мучаешь меня, не уходишь? Но тут случилось вдруг странное обстоятельство.
That is what I want. I want peace; yes, I’d sell the whole world for a farthing, straight off, so long as I was left in peace. Is the world to go to pot, or am I to go without my tea? Я до того привык думать и воображать все по книжке и представлять себе все на свете так, как сам еще прежде в мечтах сочинил, что даже сразу и не понял тогда этого странного обстоятельства.
I say that the world may go to pot for me so long as I always get my tea. Did you know that, or not? А случилось вот что: Лиза, оскорбленная и раздавленная мною, поняла гораздо больше, чем я воображал себе.
Well, anyway, I know that I am a blackguard, a scoundrel, an egoist, a sluggard. Она поняла из всего этого то, что женщина всегда прежде всего поймет, если искренно любит, а именно: что я сам несчастлив.
Here I have been shuddering for the last three days at the thought of your coming. Испуганное и оскорбленное чувство сменилось на лице ее сначала горестным изумлением.
And do you know what has worried me particularly for these three days? That I posed as such a hero to you, and now you would see me in a wretched torn dressing-gown, beggarly, loathsome. Когда же я стал называть себя подлецом и мерзавцем и полились мои слезы (я проговорил всю эту тираду со слезами), все лицо ее передернулось какой-то судорогой.
I told you just now that I was not ashamed of my poverty; so you may as well know that I am ashamed of it; I am more ashamed of it than of anything, more afraid of it than of being found out if I were a thief, because I am as vain as though I had been skinned and the very air blowing on me hurt. Она хотела было встать, остановить меня; когда же я кончил, она не на крики мои обратила внимание: «Зачем ты здесь! зачем не уходишь!» — а на то, что мне, должно быть, очень тяжело самому было все это выговорить. Да и забитая она была такая, бедная; она считала себя бесконечно ниже меня; где ж ей было озлиться, обидеться?
Surely by now you must realise that I shall never forgive you for having found me in this wretched dressing-gown, just as I was flying at Apollon like a spiteful cur. Она вдруг вскочила со стула в каком-то неудержимом порыве и, вся стремясь ко мне, но все еще робея и не смея сойти с места, протянула ко мне руки… Тут сердце и во мне перевернулось.
The saviour, the former hero, was flying like a mangy, unkempt sheep-dog at his lackey, and the lackey was jeering at him! Тогда она вдруг бросилась ко мне, обхватила мою шею руками и заплакала. Я тоже не выдержал и зарыдал так, как никогда еще со мной не бывало… — Мне не дают… Я не могу быть… добрым!
And I shall never forgive you for the tears I could not help shedding before you just now, like some silly woman put to shame! — едва проговорил я, затем дошел до дивана, упал на него ничком и четверть часа рыдал в настоящей истерике. Она припала ко мне, обняла меня и как бы замерла в этом объятии.
And for what I am confessing to you now, I shall never forgive you either! Но все-таки штука была в том, что истерика должна же была пройти.
Yes — you must answer for it all because you turned up like this, because I am a blackguard, because I am the nastiest, stupidest, absurdest and most envious of all the worms on earth, who are not a bit better than I am, but, the devil knows why, are never put to confusion; while I shall always be insulted by every louse, that is my doom! И вот (я ведь омерзительную правду пишу), лежа ничком да диване, накрепко, и уткнув лицо в дрянную кожаную подушку мою, я начал помаленьку, издалека, невольно, но неудержимо ощущать, что ведь мне теперь неловко будет поднять голову и посмотреть Лизе прямо в глаза. Чего мне было стыдно? — не знаю, но мне было стыдно.
And what is it to me that you don’t understand a word of this! And what do I care, what do I care about you, and whether you go to ruin there or not? Do you understand? How I shall hate you now after saying this, for having been here and listening. Пришло мне тоже в взбудораженную мою голову, что роли ведь теперь окончательно переменились, что героиня теперь она, а я точно такое же униженное и раздавленное создание, каким она была передо мной в ту ночь, — четыре дня назад… И все это ко мне пришло еще в те минуты, когда я лежал ничком на диване!
Why, it’s not once in a lifetime a man speaks out like this, and then it is in hysterics!… What more do you want? Боже мой! да неужели ж я тогда ей позавидовал? Не знаю, до сих пор еще не могу решить, а тогда, конечно, еще меньше мог это понять, чем теперь.
Why do you still stand confronting me, after all this? Why are you worrying me? Why don’t you go?” But at this point a strange thing happened. Без власти и тиранства над кем-нибудь я ведь не могу прожить… Но… но ведь рассуждениями ничего не объяснишь, а следственно, и рассуждать нечего.
I was so accustomed to think and imagine everything from books, and to picture everything in the world to myself just as I had made it up in my dreams beforehand, that I could not all at once take in this strange circumstance. Я, однако ж, преодолел себя и приподнял голову; надобно ж было когда-нибудь поднять… И вот, я до сих пор уверен, что именно потому, что мне было стыдно смотреть на нее, в сердце моем вдруг тогда зажглось и вспыхнуло другое чувство… чувство господства и обладания.
What happened was this: Liza, insulted and crushed by me, understood a great deal more than I imagined. Глаза мои блеснули страстью, и я крепко стиснул ее руки. Как я ненавидел ее и как меня влекло к ней в эту минуту!
She understood from all this what a woman understands first of all, if she feels genuine love, that is, that I was myself unhappy. Одно чувство усиливало другое. Это походило чуть не на мщение!.. На лице ее изобразилось сначала как будто недоумение, как будто даже страх, но только на мгновение.
The frightened and wounded expression on her face was followed first by a look of sorrowful perplexity. Она восторженно и горячо обняла меня.


Chapter - 21

PART II. A Propos of the Wet Snow - Chapter X ПО ПОВОДУ МОКРОГО СНЕГА - Глава X
A quarter of an hour later I was rushing up and down the room in frenzied impatience, from minute to minute I went up to the screen and peeped through the crack at Liza. Через четверть часа я бегал взад и вперед в бешеном нетерпении по комнате, поминутно подходил к ширмам и в щелочку поглядывал на Лизу.
She was sitting on the ground with her head leaning against the bed, and must have been crying. Она сидела на полу, склонив на кровать голову и, должно быть, плакала.
But she did not go away, and that irritated me. Но она не уходила, а это-то и раздражало меня.
This time she understood it all. В этот раз она уже все знала.
I had insulted her finally, but… there’s no need to describe it. Я оскорбил ее окончательно, но… нечего рассказывать.
She realised that my outburst of passion had been simply revenge, a fresh humiliation, and that to my earlier, almost causeless hatred was added now a PERSONAL HATRED, born of envy… . Though I do not maintain positively that she understood all this distinctly; but she certainly did fully understand that I was a despicable man, and what was worse, incapable of loving her. Она догадалась, что порыв моей страсти был именно мщением, новым ей унижением, и что к давешней моей, почти беспредметной ненависти прибавилась теперь уже Я знаю, мне скажут, что это невероятно, — невероятно быть таким злым, глупым, как я; пожалуй, еще прибавят, невероятно было не полюбить ее или по крайней мере не оценить этой любви.
Why is it strange? Отчего же невероятно?
In the first place, by then I was incapable of love, for I repeat, with me loving meant tyrannising and showing my moral superiority. Во-первых, я и полюбить уж не мог, потому что, повторяю, любить у меня — значило тиранствовать и нравственно превосходствовать.
I have never in my life been able to imagine any other sort of love, and have nowadays come to the point of sometimes thinking that love really consists in the right — freely given by the beloved object — to tyrannise over her. Я всю жизнь не мог даже представить себе иной любви и до того дошел, что иногда теперь думаю, что любовь-то и заключается в добровольно дарованном от любимого предмета праве над ним тиранствовать.
Even in my underground dreams I did not imagine love except as a struggle. I began it always with hatred and ended it with moral subjugation, and afterwards I never knew what to do with the subjugated object. Я и в мечтах своих подпольных иначе и не представлял себе любви, как борьбою, начинал ее всегда с ненависти и кончал нравственным покорением, а потом уж и представить себе не мог, что делать с покоренным предметом.
And what is there to wonder at in that, since I had succeeded in so corrupting myself, since I was so out of touch with “real life,” as to have actually thought of reproaching her, and putting her to shame for having come to me to hear “fine sentiments”; and did not even guess that she had come not to hear fine sentiments, but to love me, because to a woman all reformation, all salvation from any sort of ruin, and all moral renewal is included in love and can only show itself in that form. Да и что тут невероятного, когда я уж до того успел растлить себя нравственно, до того от «живой жизни» отвык, что давеча вздумал попрекать и стыдить ее тем, что она пришла ко мне «жалкие слова» слушать; а и не догадался сам, что она пришла вовсе не для того, чтоб жалкие слова слушать, а чтоб любить меня, потому что для женщины в любви-то и заключается все воскресение, все спасение от какой бы то ни было гибели и все возрождение, да иначе и проявиться не может, как в этом.
I did not hate her so much, however, when I was running about the room and peeping through the crack in the screen. Впрочем, я не очень уж так ее ненавидел, когда бегал по комнате и в щелочку заглядывал за ширмы.
I was only insufferably oppressed by her being here. Мне только невыносимо тяжело было, что она здесь.
I wanted her to disappear. Я хотел, чтоб она исчезла.
I wanted “peace,” to be left alone in my underground world. «Спокойствия» я желал, остаться один в подполье желал.
Real life oppressed me with its novelty so much that I could hardly breathe. «Живая жизнь» Но прошло еще несколько минут, а она все еще не подымалась, как будто в забытьи была.
But several minutes passed and she still remained, without stirring, as though she were unconscious. I had the shamelessness to tap softly at the screen as though to remind her… . She started, sprang up, and flew to seek her kerchief, her hat, her coat, as though making her escape from me… . Я имел бессовестность тихонько постучать в ширмы, чтоб напомнить ей… Она вдруг встрепенулась, схватилась с места и бросилась искать свой платок, свою шляпку, шубу, точно спасаясь от меня куда-то… Через две минуты она медленно вышла из-за ширм и тяжело на меня поглядела.
Two minutes later she came from behind the screen and looked with heavy eyes at me. Я злобно усмехнулся, впрочем, насильно, — Прощайте, — проговорила она, направляясь к двери.
I ran up to her, seized her hand, opened it, thrust something in it and closed it again. Я вдруг подбежал к ней, схватил ее руку, разжал ее, вложил… и потом опять зажал.
Then I turned at once and dashed away in haste to the other corner of the room to avoid seeing, anyway… . I did mean a moment since to tell a lie — to write that I did this accidentally, not knowing what I was doing through foolishness, through losing my head. Затем тотчас же отвернулся и отскочил поскорей в другой угол, чтоб не видеть по крайней мере… Я хотел было сию минуту солгать — написать, что я сделал это нечаянно, не помня себя, потерявшись, сдуру.
But I don’t want to lie, and so I will say straight out that I opened her hand and put the money in it… from spite. Но я не хочу лгать и потому говорю прямо, что я разжал ей руку и положил в нее… со злости.
It came into my head to do this while I was running up and down the room and she was sitting behind the screen. Мне это пришло в голову сделать, когда я бегал взад и вперед по комнате, а она сидела за ширмами.
But this I can say for certain: though I did that cruel thing purposely, it was not an impulse from the heart, but came from my evil brain. Но вот что я наверно могу сказать: я сделал эту жестокость, хоть и нарочно, но не от сердца, а от дурной моей головы.
This cruelty was so affected, so purposely made up, so completely a product of the brain, of books, that I could not even keep it up a minute — first I dashed away to avoid seeing her, and then in shame and despair rushed after Liza. Эта жестокость была до того напускная, до того головная, нарочно подсочиненная, книжная, что я сам не выдержал даже минуты, — сначала отскочил в угол, чтоб не видеть, а потом со стыдом и отчаянием бросился вслед за Лизой.
I opened the door in the passage and began listening. Я отворил дверь в сени и стал прислушиваться.
“Liza! — Лиза!
Liza!” I cried on the stairs, but in a low voice, not boldly. Лиза! — крикнул я на лестницу, но несмело, вполголоса… Ответа не было, мне показалось, что я слышу ее шаги на нижних ступеньках.
There was no answer, but I fancied I heard her footsteps, lower down on the stairs. — Лиза! — крикнул я громче. Нет ответа. Но в ту же минуту я услышал снизу, как тяжело, с визгом отворилась тугая наружная стеклянная дверь на улицу и туго захлопнулась.
“Liza!” I cried, more loudly. Гул поднялся по лестнице.
No answer. Она ушла.
But at that minute I heard the stiff outer glass door open heavily with a creak and slam violently; the sound echoed up the stairs. Я воротился в комнату в раздумье. Ужасно тяжело мне было. Я остановился у стола возле стула, на котором она сидела, и бессмысленно смотрел перед собой.
She had gone. I went back to my room in hesitation. I felt horribly oppressed. I stood still at the table, beside the chair on which she had sat and looked aimlessly before me. Прошло с минуту, вдруг я весь вздрогнул: прямо перед собой, на столе, я увидал… одним словом, я увидал смятую синюю пятирублевую бумажку, ту самую, которую минуту назад зажал в ее руке.
A minute passed, suddenly I started; straight before me on the table I saw… . Это была та бумажка; другой и быть не могло; другой и в доме не было.
In short, I saw a crumpled blue five- rouble note, the one I had thrust into her hand a minute before. Она, стало быть, успела выбросить ее из руки на стол в ту минуту, когда я отскочил в другой угол.
It was the same note; it could be no other, there was no other in the flat. Что ж? я мог ожидать, что она это сделает. Мог ожидать? Нет.
So she had managed to fling it from her hand on the table at the moment when I had dashed into the further corner. Well! Я до того был эгоист, до того не уважал людей на самом деле, что даже и вообразить не мог, что и она это сделает.
I might have expected that she would do that. Этого я не вынес.
Might I have expected it? No, I was such an egoist, I was so lacking in respect for my fellow-creatures that I could not even imagine she would do so. Мгновение спустя я, как безумный, бросился одеваться, накинул на себя, что успел впопыхах, и стремглав выбежал за ней.
I could not endure it. A minute later I flew like a madman to dress, flinging on what I could at random and ran headlong after her. Она и двухсот шагов еще не успела уйти, когда я выбежал на улицу.
She could not have got two hundred paces away when I ran out into the street. Было тихо, валил снег и падал почти перпендикулярно, настилая подушку на тротуар и на пустынную улицу.
It was a still night and the snow was coming down in masses and falling almost perpendicularly, covering the pavement and the empty street as though with a pillow. Никого не было прохожих, никакого звука не слышалось. Уныло и бесполезно мерцали фонари. Я отбежал шагов двести до перекрестка и остановился. «Куда пошла она?
There was no one in the street, no sound was to be heard. и зачем я бегу за ней? Зачем? Упасть перед ней, зарыдать от раскаяния, целовать ее ноги, молить о прощении!
The street lamps gave a disconsolate and useless glimmer. I ran two hundred paces to the cross-roads and stopped short. Я и хотел этого; вся грудь моя разрывалась на части, и никогда, никогда не вспомяну я равнодушно эту минуту.
Where had she gone? Но — зачем? — подумалось мне.
And why was I running after her? Why? To fall down before her, to sob with remorse, to kiss her feet, to entreat her forgiveness! — Разве я не возненавижу ее, может быть, завтра же, именно за то, что сегодня целовал ее ноги?
I longed for that, my whole breast was being rent to pieces, and never, never shall I recall that minute with indifference. Разве дам я ей счастье? Разве я не узнал сегодня опять, в сотый раз, цены себе? Разве я не замучу ее!» Я стоял на снегу, всматриваясь в мутную мглу, и думал об этом.
But — what for? I thought. Should I not begin to hate her, perhaps, even tomorrow, just because I had kissed her feet today? Should I give her happiness? «И не лучше ль, не лучше ль будет, — фантазировал я уже дома, после, заглушая фантазиями живую сердечную боль, не лучше ль будет, если она навеки унесет теперь с собой оскорбление?
Had I not recognised that day, for the hundredth time, what I was worth? Оскорбление, — да ведь это очищение; это самое едкое и больное сознание!
Should I not torture her? I stood in the snow, gazing into the troubled darkness and pondered this. Завтра же я бы загрязнил собой ее душу и утомил ее сердце.
“And will it not be better?” I mused fantastically, afterwards at home, stifling the living pang of my heart with fantastic dreams. “Will it not be better that she should keep the resentment of the insult for ever? Resentment — why, it is purification; it is a most stinging and painful consciousness! А оскорбление не замрет в ней теперь никогда, и как бы ни была гадка грязь, которая ее ожидает, — оскорбление возвысит и очистит ее… ненавистью… гм… может, и прощением… А, впрочем, легче ль ей от всего этого будет?» А в самом деле: вот я теперь уж от себя задаю один праздный вопрос: что лучше — дешевое ли счастие или возвышенные страдания?
Tomorrow I should have defiled her soul and have exhausted her heart, while now the feeling of insult will never die in her heart, and however loathsome the filth awaiting her — the feeling of insult will elevate and purify her… by hatred… h’m!… perhaps, too, by forgiveness… . Ну-ка, что лучше? Так мне мерещилось, когда я сидел в тот вечер у себя дома, едва живой от душевной боли. Никогда я не выносил еще столько страдания и раскаяния; но разве могло быть хоть какое-либо сомнение, когда я выбегал из квартиры, что я не возвращусь с полдороги домой?
Will all that make things easier for her though?… ” And, indeed, I will ask on my own account here, an idle question: which is better — cheap happiness or exalted sufferings? Никогда больше я не встречал Лизу и ничего не слыхал о ней. Прибавлю тоже, что я надолго остался доволен Даже и теперь, через столько лет, все это как-то слишком Впрочем, здесь еще не кончаются «записки» этого парадоксалиста.
Well, which is better? Он не выдержал и продолжал далее.
So I dreamed as I sat at home that evening, almost dead with the pain in my soul. Но нам тоже кажется, что здесь можно и остановиться.